«Злой город»
Шрифт:
– К чему было и раскидывать?
Вятич усмехнулся:
– Не все соберут, мы только вначале кидали как попало, а потом в маленькие ямки, человек может проползти, а лошадь тяжелее, если наступит, то поранится.
– А еще кто-то ругал меня, что калечу животных…
– С кем поведешься, – развел руками сотник.
Лушка смотрела на нас, вытаращив глаза, она явно не поняла половины из сказанного, но главное, ее поразила наша манера общения – чуть насмешливая и панибратская. Ох, Луш, с наше повоюй, не так заговоришь…
Посад давно был разметан,
Однако оказалось, что кузнецы много занимались изготовлением таких шеломов, какие дали нам с собой в предыдущий приход. Шелом переходил в личину, а та в кольчужную сетку, закрывавшую шею, а то и плечи. Удобно, от многого спасет.
Я обратила внимание, что многие дружинники и по городу ходят в таких же. На вопрос зачем отец ответил:
– Пусть пообвыкнут, чтобы не мешала.
Все верно, мне самой отсутствие вольного кругового обзора здорово мешало, пока привыкла, пара дней прошла. Зато смотрелось это страшно, татары звали нас железными урусами, так и было, в шеломе и личине головы действительно словно железные. Мы свои личины еще и начищали до блеска, и маслом натирали, получались блестящие уродцы. А голоса личины изменяли до безобразия, в нем оставалось мало человеческого, услышав такой ночью, рехнешься со страха.
До вечера татары осваивали поле на левом берегу Другуски, видно, решая, кому и как переправляться. Когда показался знак Субедея, мы с Вятичем даже рассмеялись:
– Ты глянь, какая нам честь!
– Да, сам багатур пожаловал. Эх, сейчас бы копьецо Евпатово…
– Вятич, а может, повоем?
– Не сейчас, сейчас шумно, ночью повоем, чтобы знали, что мы здесь.
И снова Лушка таращила на нас глаза. Пришлось объяснить:
– Мы волками выть будем.
А я вдруг сообразила и со всех ног метнулась со стены вниз.
– Ты куда?!
– К кузнецу. Надо рупор сделать!
– Чего надо сделать?
Я не слышала, как Вятич объяснял отцу предназначение рупора, если вообще знал это сам. Но я настолько привыкла, что сотник читает мои мысли, что не находила нужным многое даже объяснять и не удивлялась, когда он вдруг применял мои же слова или понимал дикую для тринадцатого века речь. Лучшего товарища, чем сын волхва, умеющий читать мысли, даже глупые, не придумаешь.
Несясь к кузнице, я почему-то думала, что Вятич читает явно не все мысли, в мои мечты о Романе он не лезет. Может, у волхвов этика такая? Это хорошо, ни к чему ему знать, что я про Романа думаю.
Кузнец Микула мою придумку понял сразу, но задумался, из чего это устройство сделать. Конечно, никакой жести в Козельске тринадцатого века быть не могло, пришлось гнуть из железа. Получилось тяжеловато,
– Мы ненадолго, скоро это железо вернем, татары не позволят орать со стен, у них лучники меткие.
– Настя, а надо заставить поорать Любаву, вот татары оглохнут-то!
Это мысль! Любава может докричаться до того берега и без рупора. А уж с ним… Вятич согласился:
– Ваша голосистая сестрица татарских коней с привязи посрывает.
Любаве задание очень понравилось, она почувствовала себя очень значительной, до вечера ходила важно, ни на кого не глядя. Лушка даже шепнула мне:
– Зря мы ее предложили.
– Луша, мы же для дела.
– Разве что, – вздохнула сестрица.
До вечера я учила Любаву орать черт-те что. Оказалось, что индейский клич не очень получается, потому что приходится рот убирать от отверстия, пришлось на ходу вспоминать вопли из страшилок. Тут пришел на помощь сам Микула:
– А ежели туда свистнуть?
– А ты можешь?
Лушка мгновенно оживилась:
– Он свистит, как Соловей-разбойник.
Мы с Вятичем переглянулись, это было то, что нужно. Вряд ли татары забыли свист убитого атамана, и то, что этот же свист повторится, добавит ужаса.
– А ну, свистни.
– Лошадей уберите.
Микула был, пожалуй, даже голосистее Соловья-разбойника.
– Покатит…
– Куда покатит? – немедленно влезла сестрица.
– Хорошо, значит.
Когда совсем стемнело, наша веселая компания полезла на стену, таща большущий рупор. Собственно, рупор нес Микула, рядом семенила важная Любава, а мы с Лушкой и Вятичем плелись следом. Глядя на Любаву, я вдруг осознала, как нелепо временами выглядела сама. Ведь я была вот таким же гусем, а Вятич только усмехался в усы.
Но первым рупор опробовал все же сотник, он тихонько подвыл. Рупор послушно усилил звук – и по ту сторону Другуски явно забеспокоились лошади. Лушка обрадовано завопила:
– Давай!
– Ну, ты-то молчи!
Сестрица притихла, осторожно косясь на меня. Она явно не ожидала, что я не стану поддерживать ее радостных восклицаний.
Переполошив татарских лошадей, Вятич знаком позвал к рупору Микулу:
– Давай ты, только погромче.
Кузнец своей огромной ручищей легко удерживал на весу тяжеленный лист железа, наклонившись ближе к маленькому отверстию, он заложил два пальца в рот и… у нас заложило уши по эту сторону усилителя, а уж что творилось по ту…
Еще пара посвистов – и дошла очередь Любавы. Наученная мной сестрица заорала что-то совершенно немыслимое. Я увидела, как едва не присел от хохота державший рупор Вятич. Любава орала: «У-у-а-га-га…» в лучших традициях «привидения с мотором».
Спать жителям Козельска не пришлось, они выбегали из домов, убеждались, что это на стене развлекается наша компания, и долго стояли, трясясь от ужаса из-за этих экспериментов. Татары не спали тоже, всю ночь они то успокаивали взбесившихся лошадей, то метались сами, видно, не понимая, что это и откуда. Вернее, откуда выяснили быстро, а что значит, не могли понять до самого утра.