Знаменитые писатели Запада. 55 портретов
Шрифт:
Вот что значит великий стилист Флобер! А вот Максим Горький стилистом не был. Бунин был превосходным, а вот Горький — нет. Но не будем отвлекаться.
Лично мне повезло: я побывал на родине Флобера в Руане. Это произошло 15 мая 2005, и этот день был для меня примечательным. Автобусная остановка „La Flaubert“, цветочная лавка „Сад Эммы“, магазин „Видео Бовари“, „Галереи Бовари“ и так далее, но все же главное в Руане — Жанна д’Арк, здесь ее сожгли, и все туристы фотографируются около фанерной Орлеанской девы. Устав бродить по Руану, мы заглянули в летний ресторан, который осенял памятник Флоберу. Небольшой, но весьма живой: Флобер изображен в расстегнутой куртке с бантом
Пустые. Напыщенные. Сосредоточенные только на самих себя.
Странно, но во время писания этого опуса (эссе?) меня преследовал незатейливый мотив старой песенки — ариэтки Александра Вертинского» и слова печальные-печальные:
Я помню эту ночь. Вы плакали, малютка. Из Ваших синих подведенных глаз В бокал вина скатился вдруг алмаз… И много, много раз Я вспоминал давным-давно ушедшую минутку… На креслах в комнате белеют Ваши блузки. Вот Вы ушли, и день так пуст и сер. Грустит в углу Ваш попугай Флобер, Он говорит «j'amais» и плачет по-французски.Почему попугая некая актрисулька назвала Флобером, — знает только она. Может быть, это была очередная Эмма Бовари, мечтавшая о любви и счастье, а получившая только боль и печаль…
Писатель иронии и надежды
Иногда тянет сопоставить себя с кем-то из знаменитых писателей. Сравнить свой литературную судьбу с чужой. Найти нечто схожее и от этого испытать особое удовольствие: не я один…
К примеру, Анатоль Франс и моя скромная особа. Я, как и он, закоренелый книжник. Извлекатель книжной премудрости. Упорный книгочей. Уважающий книги собратьев по перу и любитель цитирования. Ну, и, конечно, ирония. Иронический взгляд на мировую историю, на человека и на все его проявления. Легкая усмешка и мягкий юмор. И осознание того, что:
«Неведение — неизбежное условие, я не скажу счастья, но самого существования, если бы мы знали все, мы не могли бы перенести и час жизни. Ощущения, которые делают нам ее приятной или, по меньшей мере, выносимой, рождаются из обмана и питаются иллюзиями».
Это — Анатоль Франс.
«Чем больше я думаю о человеческой жизни, тем более я уверен, что должно дать ей свидетелем и судьей Иронию и Сострадание, как египтяне призывали к своим мертвым богиню Изиду и богиню Нефтис. Ирония и Сострадание — хорошие советчицы: одна, улыбаясь, делает нам жизнь приятной, другая, плача, освящает ее. Ирония, которую я призываю, вовсе не жестока. Она не насмехается ни над любовью, ни над красотой. Она нежна и доброжелательна. Ее смех смягчает гнев, и она учит нас смеяться над злыми и глупцами, которых без нее мы могли бы по слабости ненавидеть».
И это опять Франс. Разве не замечательно сказано? Не проникновенно? То-то и оно.
У нас с Анатоль Франсом (как приятно звучит: у нас с Франсом)) много общего в подходах к жизни и в отношении к книгам. Только вот разница: он жил с детства среди книг (сын букиниста), а в моем
С Анатоль Франсом я познакомился поздно, в 22 года, в апреле 1954 года, когда запоем читал его «Сад Эпикура» и прочие рассказы и новеллы. Он поразил меня своей глубиной и одновременно легкостью изяществом и мудростью. И еще — совершенным литературным стилем. Отточенным. Точным. Элегантным.
Вот одна из выписок того времени, привожу ее спустя 54 года. Анатоль Франс — одна из сказок:
«Когда юный принц Земир вступил на персидский трон, он созвал ученых своего государства и сказал им:
— Мой учитель объяснил мне, что короли, чтобы избежать ошибок, должны знать историю народов. Напишите же для меня всемирную историю, и позаботьтесь, чтобы она была полной.
Через двадцать лет ученые снова представились королю в сопровождении каравана из двадцати верблюдов, и каждый верблюд вез 500 томов.
Секретарь академии произнес краткую речь и передал королю 6000 томов.
Король был очень занят делами правления.
— Но, — сказал он, — я уже достиг середины жизни своей, и если я проживу даже до глубокой старости, я не успею прочесть столь пространную историю. Сократите ее.
Ученые проработали еще двадцать лет и пришли снова, в сопровождении трех верблюдов, везших 1500 томов.
— Вот наш труд; думаем, что мы не пропустили ничего существенного.
— Возможно. Но я уже стар. Сократите историю. И спешите.
Лишь через десять лет пришли они снова в сопровождении молодого слона, на котором было только 500 томов. Теперь они были очень сжаты.
— Правда. Но жизнь моя приходит к концу. Еще сократите!
Через пять лет явился снова секретарь. Он шел на костылях и вел на поводу ослика, на спине которого лежал толстый том.
— Спеши, — сказал офицер, — король при смерти.
— Мне придется умереть, не узнав историю людей, — проговорил король.
— Нет, — ответил старый ученый, — я изложу вам все в трех словах: рождались, страдали и умирали».
Такова сказка Анатоля Франса. А для меня далекий 1954 год был трудным: нищий студент, без особых перспектив на будущее, да еще рано женившийся и заимевший ребенка. Настроение тех дней, записанное в дневнике:
«Сегодня пасмурно и дождливо и на душе не все ясно, холодная равнодушная змея отравляет меня ядом размышлений и сомнений. Змея напоминает мне о моем положении студента, об экзаменах, о дырявом кошельке, об общественном мнении, которое порицает меня за то, что не стою крепко на своих ногах, о том, что завел семью и т. д. И этот внутренний голос совести, голос дьявола портит все…»
И далее в записи от 2 мая 1954 года:
«Но не надо казаться более слабым, чем ты есть. Смелее в будущее! И притом — с улыбкой! И, пожалуйста, уверенно шагайте через лужи и канавы, презирая их. Только нытики и пессимисты не дойдут до цели и погрязнут в мещанской тине покорности.
А ты, слезливая совесть, не ломайся и трагически не отпевай своего хозяина. Сентиментальная щепетильность не идет к моим надменным усам. Цыц, истерика! Все тверже и уверенней мой шаг. И как писал один мой знакомый: