Знание-сила, 2001 №03

Коллектив авторов

Цель – отсеять случайное, зафиксировать нынешнее состояние и состав традиции: что помнят и что уже не помнят. Всякая традиция, будь тобыличка или обряд, состоит из множества мелких деталей; на Севере свадебный обряд, например, примерно одинаков повсюду, отличия могут быть как раз в деталях. И вдруг потом мы какую-то из этих мелких деталей находим совсем в другом конце славянского мира. Например, в Каргополье непослушных детей ругают «Марой», и слово это никакого конкретного смысла для наших северян не имеет. Зато у поляков именно так зовут демона, который является ночью и душит людей.

Я однажды проследил географию обряда по таким вот деталям: когда идет грозовая туча, из дома надо выбросить помело

и сковородку (метафорическое противопоставление земного огню небесному). Так вот, на севере Каргополья выбрасывают, положим, только помело, на юге – только сковородку, в середине региона – и то, и другое. Посмотрел карту диалектов – тот же самый разлом Каргополья на три зоны, и границы проходят там же. Тогда я полез в карты заселения региона в XIV веке – и все фазу объяснилось: северные районы Каргополья заселялись из Новгорода, южные – из Владимира, а в середине взаимовлияние как бы нивелировало различия.

Так мы собираем осколки общеславянской картины мира и, конечно, мечтаем сложить из них ее во всей полноте и целостности.

Фиксируем мы все подряд, весь поток традиции, а потом, уже на кафедре, каждый начинает восстанавливать свой фрагмент. Я, например, занимаюсь сиротами, кто-то – зверями, кто-то – метеорологическими обрядами.

Но тоща, в первой своей экспедиции, ни о каких сиротах я еше не думал.

Когда раздавали анкеты, я впервые столкнулся с тем, что такое локальная традиция: анкеты разрабатывались первоначально для работы в Полесье, поэтому не было смысла здесь, на севере, спрашивать, что такое удод и не называют ли его «московской зозулей»: в северных широтах он не водится. Зато надо было спрашивать то, чего в анкетах не было. Например, фигура пастуха существенно более мифологизирована на севере.

На следующий день небо и администрация села смилостивились над нами, и мы получили парты из школы, и кухонную посуду из столовой. Стало можно жить. Но жить начальник нам не дал – всех отправил «по бабам»[1 Пойти по бабам (общ. род) – отправиться опрашивать информантов. (- Я пошел по бабам. – К кому? – К пастуху).]. Естественно, к новичку был приставлен человек, уже бывший в экспедиции. В первом же доме вполне лесоповальная[2 Лесоповальный (-ая) – информант, в молодости отправленный на лесоповал, значит, мало общавшийся со старшим поколением и не знающий традицию досконально.] бабка[3 Бабка (обш. род) – информат. (- Я с такой бабкой разговаривала! 28 лет, а все знает!).] на вопрос про «хозяина» (домового) совершенно спокойно стала рассказывать про то, какой он, как он ей являлся и т.д. Я с удивлением понял, что курс фольклора, мной прослушанный, во-первых, имеет некоторое отличие от мертвых языков, а во-вторых, наш преподаватель не все выдумал. Не ожидал.

Следующая бабушка встретила нас фразой: «Опять пришли? Позапрошлый год были, записывали и опять? Все ведь уже записано» – что поделать, не одни мы на свете. Конкуренции, конечно, теперь особой нет, но обидно, когда тетрадку с молитвами «позапрошлый год курсантка (наверное, аспирантка) приезжала – я ей отдала», а еще обиднее, когда встречаешь опубликованные тетрадки из уже обследованных деревень. Ну да ладна.

Пошли мы в дальнюю деревню. Бабушка 1910 года рождения со слезами на глазах рассказала, как ей колдунья корову «закрыла» (то есть сделала так, что корову никто не мог найти). На наш вопрос, давно ли умерла колдунья, ткнула в окно: «Она живет вон в том доме, но не говорите, что я сказала».

К колдунье меня не пустили (мал был еще). Колдунья была 1903 года рождения. Про революцию она говорила туманно: «Был там какой-то переворот в семнадцатом годе…» Бесы у нее пережгли кипятильник (цивилизация наступает, но нечистая сила не сдается).

Зналась она и с лешим, и с домовым. Про лешего рассказывать все не стала: внук у нее пас, ему могло это выйти боком; звала приехать зимой, тогда можно. Не сложилось.

Зато внук много рассказал про лешего; ему вторила жена. Накормили нас обедом, включили телевизор. Увидев людей в купальниках, они решили, что это «Элен и ребята». В сочетании с лешим это выглядело несколько странно.

Самое сложное и неприятное – расписывать кассеты; это может свести на нет все прелести экспедиции. Мало того, что везде надо ставить ударения и писать букву «л», а эта самая «л» бывает безударная, к тому же слышно очень плохо. Диктофоны были плохие. Но и на хороший диктофон записывать надо уметь: не стесняться и засовывать его информанту под нос. Ничего, не смущаются. Между прочим, пять лет назад люди опасались незнакомцев с диктофонами, часто себя не называли. Сейчас стало как-то проще.

Постепенно, уже на второй день, к нашему дому стали стекаться «пингвины». Вообще наши гости, которые лучше татарина, делятся на несколько категорий: пингвины, шевальеры и «друзья». Пингвины, неловко переваливаясь с ноги на ногу (за что и получили свое название), приходят клянчить деньги на бутылку Или что-нибудь продать за цену бутылки. Пингвинам лет 30-40. Шевальеры (15-45 лет) приходят знакомиться с девушками. Знакомиться с ними обычно приходится нам, поскольку девушки отказываются. В ходе нудаых и продолжительных переговоров обычно удается убедить шевальеров, что все девушки замужем или уже спят. «Друзья» (15-55 лет) приходят поговорить, предложить выпить и иногда познакомиться с девушками. Последнее, скорее, этикет – чтобы не обиделись. Но главное – поговорить. Кжорят они очень долго и нудна После общения с ними хорошо удается брать измором кого угодно, от кого что-нибудь надо, – приобретаются некоторые навыки.

В первой моей деревне были пингвины. Один из них со всеми каждый раз знакомился, со мной лично – пять раз. Каждый раз предлагал что-нибудь за десятку: свитер, варенье, тушенку. Узнав, что мы «фигню собираем», он стал сватать бабушку, которая уже была лучшим нашим информантом. Тоже за десятку. В какой-то раз он рассказал, где она живет, десятки не спросил, но велел не говорить, что пришли от него: «Она моя мать, узнает, что я послал, – выгонит».

Но эти мелкие и назойливые неприятности не могли помешать экспедиции ударно трудиться. Со мной никто не хотел ходить: я взял программы про аграрные обряды и хлебопечение. Это вам не демонология – скучна Мне и самому тогда хотелось спрашивать про леших и домовых, хотелось открыть что-то новое. Потом я понял, а, главное, принял основную идею нашей экспедиции: новое в наше время открыть практически невозможно, и главное – находить те мелочи, всю цену которым я узнал позже.

Тогда мне казалось: пройдет еще несколько лет (самое большее – пять), бабушки наши умрут, и фольклорная традиция исчезнет. Такое же чувство, как выяснилось, было пятнадцать лет назад у нашего руководителя, Андрея Борисовича. И в конце XVIII века Чулков в своей «Абевеге русских суеверий» в статье про домового писал: «Мало осталось людей, которые бы верили в домового». Сейчас я склонен считать, что традициям не страшны ни кипятильники, ни телевизор, и ее хватит на мой век точно, а на самом деле она в принципе не может исчезнуть. Но тогда из-за этого настроение было довольно-таки подавленное. Нам, конечно, часто говорят (и тогда говорили), что мы опоздали, и год назад умерла бабушка, «которая все знала». Восторженные рассказы про то, что было раньше, мы всерьез не воспринимали после одного случая: начиная рассказ про то, как раньше клопов выводили, бабушка с большим запалом воскликнула: «Да разве сейчас клопы?! Вот раньше клопы были – это да1 .»