Зной прошлого
Шрифт:
Тем, кто знали Яну Лыскову, она запомнилась веселой и приветливой. Она была любимицей людей старшего поколения, верным другом для своих сверстников, покровителем и воспитателем для детей.
— Как-то утром, — рассказывала бабушка Фана — мать Яны, — увидели у двери ее чемодан. Встревожились, не могли взять в толк, почему она вернулась из Софии как раз перед самым началом сессии. Но уж и обед прошел, а ее все не было. Тут уж мы не на шутку забеспокоились. Стали искать ее по родным да по приятелям, но никто ее не видел. А она оставила еще затемно в доме вещи, отправилась на берег моря и принялась кричать: «Эй, здесь я…» Узнали ее рыбаки по голосу, повернули лодки к берегу, каждый к себе зовет, не могут договориться, с кем ей плыть. Тогда Яна спрашивает: «Кто из вас считается самым слабым рыбаком?» Засмеялись ее приятели и отвечают как один: «Стефан, Стефан». «Хорошо, — говорит Яна, — поплыву с ним, но только с условием: как наполнит Стефан лодку рыбой, пересяду к тому,
— Они со Стефаном ладили между собой, — добавила сестра Стефана. — Позднее брат уехал в Советский Союз, а когда возвратился после Девятого Сентября, Яны уже не было в живых.
— Как вы ее встретили, когда она вернулась с рыбалки?
— Как могли встретить? — вздохнула бабушка Фана. — Когда увидели ее, тревогу как рукой сняло. Да и невозможно было на нее сердиться. Еще издалека она раскричалась: «Вот вам рыба. Ждите здесь, пока я приеду и наловлю ее вам». Я ей выговариваю: «Где это видано, чтобы девушка целый день с рыбаками проводила, только ты одна такая нашлась во всем городе». А Яна села на пороге и улыбается мне: «Знала бы ты, как моя душа истосковалась по морю! И что плохого я сделала? Если мы наравне с мужчинами боремся за правду и свободу, то почему рыбу не можем ловить вместе?» Через несколько лет рыболовство стало для нее жизненно важным подспорьем. В сорок первом году Николай был отправлен властями в концентрационный лагерь, откуда вернулся лишь в конце сорок второго года. Была уволена с волчьим билетом и Яна, после чего она вернулась в Несебыр, где стала регулярно выходить с рыбаками в море. Яна при любой возможности посылала рыбу Николаю и его товарищам. Вернувшись из лагеря, муж поступил на работу на лесопилку в селе Оризаре, куда вскоре переехала и Яна с дочерью. Оттуда Яна и Николай вместе ушли в партизаны.
Бабушка Фана замолчала. Минуту-две она сидела, погрузившись в свои думы, затем продолжила:
— Характер у нее был мягкий, но, если уж решит что-нибудь, никто не мог ее переубедить. Когда родился ребенок, Николай хотел назвать девочку Радой, по имени его матери. Но Яна не согласилась. «Назовем ее Аэлитой, — предложила она. — Пусть, когда вырастет, идет моим путем и борется за свет и счастье для людей». Как раз тогда Яна читала роман Алексея Толстого «Аэлита». «Пусть так и будет», — улыбнулся Николай. Этим и ограничилось крещение новорожденной. В один из воскресных дней они все втроем приехали в Оризаре. Яна заявила мне без утайки: «Мама, мы с Николаем уходим в партизанский отряд. Николай будет командиром». Для меня это не было новостью — они давно уже готовили подходящую одежду и обувь. «А как же ребенок, где его оставите?» — спросила я. «Для того и пришли, чтобы посоветоваться, — сказал Николай. — Если оставим у вас, то и ребенок может пострадать. Отправим его к знакомым под Ямбол. Скажем им, что врачи рекомендуют переменить климат… Ну а в дальнейшем ты сама решишь, что делать». В среду Николай отвез девочку, а в субботу они с Яной ушли в горы к партизанам. Через какое-то время меня вызвали в полицейский участок и грубо заявили: «Езжай в Бургас, забери выродка ваших бунтовщиков. Люди не хотят ее держать в честном доме, оставили в комендатуре. Вот тебе разрешение». У меня ноги подкосились. «В комендатуру не пойду, — отвечаю. — В полдень сяду на скамейку в сквере напротив комендатуры, пусть мне приведут девочку». — «В тюрьму к мужу третий год не боишься ходить, а комендатуры испугалась». Поехала я в Бургас, села на скамейку в сквере, а сама дрожь не могу унять. Тогда мне и вспомнилось, что ответила Яна на предложение Николая остаться ради дочери дома. «Когда весь народ поднялся на борьбу, — сказала она, — я не могу сидеть дома нянькой. Верю, что Аэлитка, когда станет большой, поймет меня». Минуты мне казались часами. Потом появился какой-то солдат, а рядом с ним, смотрю, Аэлитка. Только увидела меня, бросилась ко мне бегом… Яна и Николай тогда еще были живы. За день до ареста, когда Яна появилась в Оризаре, первым делом она спросила у портного, забрала ли я девочку.
После победы я ходила домой к Косю Владеву. Встретила меня его мать. Открыла дверь и, как увидела черный платок, сразу поняла, зачем я пришла. Застыла она, словно окаменев, на пороге и ни в дом не зовет, ни гнать не гонит. Ну я ей тогда и говорю: «Пришла посмотреть, где твой сын прятал мою дочь от людей». Без приглашения направилась к лестнице в подвал, но тут меня остановил ее голос: «Все лето меня не было здесь, не знаю я ничего, но тому, что наговаривают на моего сына, не верю. Он не способен на такое». Хотелось мне вцепиться ей в волосы, но я сдержалась и сказала: «Иди в Народный суд и послушай, что рассказывают о нем его дружки — полицейские и жандармы. Тогда поймешь, что за человек твой сын». «Люди всякое болтают, — не сдавалась она. — А мой сын ничего от меня не скрывал. Я же его всегда учила быть честным и добрым». Дверь в одну из комнат была открыта. Я невольно заглянула внутрь, и мое сердце сжалось от боли. В углу, застланная белым витым покрывалом, стояла кровать, которую мы купили Яне и Николаю после свадьбы. Не спрашивая разрешения,
Для всех, кто в течение тех двух дней пытался узнать что-либо о Яне, она бесследно исчезла. Все это время ее держали под строгой охраной в мрачном и темном подвале в доме руководителя жандармского сыска Косю Владева. Память возвращала Яну к различным эпизодам ее наполненной революционной борьбой жизни. Она улыбалась, вспоминая своих соратников по борьбе и одержанные ими победы. Горечь наполняла ее сердце, когда она думала о павших товарищах, о Николае…
Так, с улыбкой и мукой, она ждала уже близкую развязку…
Ирина
Жителей Оризаре по-прежнему продолжала волновать судьба Яны Лысковой. Одни утверждали, что она брошена в тюрьму, другие, опустив глаза, уверяли, что Яна убита. Но все это были лишь догадки, правда стала известна лишь после победы революции.
Как-то утром в село прибежал совершенно выбившийся из сил полевой сторож Димитр Илиев. По его бледному лицу сразу можно было догадаться, что случилось что-то ужасное. Не обращая внимания на тревожные взгляды встречных и не отвечая на вопросы любопытных, он торопливо зашагал к сельской управе. Все, кто попадались Илиеву на пути, невольно устремлялись вслед за ним, так что вскоре на площади возле управы собралась целая толпа жителей села. Там их уже поджидал сельский кмет, которому не терпелось услышать новость.
— В Чиликовском лесу, — начал полевой сторож, — своими глазами видел…
— Что видел-то? — нетерпеливо перебил кмет.
— Ужас такой, что не приведи господь. Женщина там зарезанная…
— Какая женщина? Кто такая? — наперебой посыпались вопросы.
— Партизанка, наверное… Тело ее лежит на пригорке у дороги, что ведет в село Плазовец, а голова внизу, возле речки, на пальто…
— Уж не Яна ли? — сдавленным голосом спросил кто-то, и все замерли, ожидая ответа.
— Нет, не Яна, другая девушка, совсем молоденькая…
Старший полицейский тут же связался по телефону со своим начальством, со штабом жандармерии и с командирами дислоцированных в районе войсковых подразделений. Как оказалось, о случившемся никому ничего не было известно. Приказано было немедленно направить в Чиликовский лес комиссию из представителей местной власти. Часа через два отрезанная голова партизанки была доставлена в сельскую управу, а ее тело сразу отнесли на кладбище.
— Скорее всего, эта девушка из Каблешково, — предположил кто-то из присутствующих.
— Туда ее и отвезем — так распорядилась полиция, — откликнулся кмет.
В который раз за последние месяцы сердца жителей Каблешково сжались от нестерпимой боли. Казалось, им давно пора бы уже притерпеться и молча сносить жестокие удары судьбы. Пережили они уже расстрелы партизан и поджоги домов, видели, как вели через село их сыновей, избитых до полусмерти, окровавленных, в разодранной одежде, но не сдавшихся и сохранивших мужество. И вот по приказу властей все взрослое население Каблешково вновь было собрано на той самой площади, где был сражен жандармскими пулями бай Вылчан. На этот раз, чтобы опознать убитую партизанку. Отрезанная голова была выставлена для обозрения на крыльце сельской управы. Легкий ветерок тихо шевелил каштановые локоны. Рядом с крыльцом стояли полицейские, готовые в любой момент пустить в ход оружие. Собравшиеся на площади люди, понурив головы, молчали. Безмолвствовали и матери отважных девушек, сражавшихся в партизанском отряде. Нет, они вовсе не успокоились, не признав в убитой партизанке своих дочерей. Просто все их слезы давно уже были выплаканы, а постоянные страдания приучили сдерживать свои чувства на людях. Стояли в толпе и тетушки Илийка и Вылчаница, которые не раз укрывали в своих домах партизан. Из всех присутствующих, пожалуй, только они признали убитую партизанку. Взгляды их незаметно для окружающих встретились, но лишь на мгновение, успев тем не менее сказать друг другу то, что остальным знать не следовало.
…— Ты почему не пишешь об Ирине? — спросила меня как-то раз ее боевая подруга. — Разве она того не заслуживает?
— Ты должен написать о ней, понимаешь, должен, — убеждал меня кто-то другой.
— Нельзя делить героев на своих и чужих, — настаивал варненский товарищ. — Да, Ирина из Варны, но она боролась и погибла в Бургасском краю. Ты пишешь о ее павших товарищах, — значит, должен писать и о ней.
— Категорически не согласен, что ее гибель связана с какими-то особыми обстоятельствами, — заявил мне один из партизанских ятаков. — Как и остальные, она пала, сраженная вражескими пулями. Запомни это.