Золотая гора
Шрифт:
– Простите?
– На сколько модулей интеллект заказывали?
– Пять. То есть я не заказывал, а так вышло... против моей воли. Но это неважно.
– Пять не может быть. Вы что-то путаете.
– Не путаю, пять модулей.
– Да не бывает такого!
– Рукавицын вскочил, но тут же вновь присел на скамеечку.
– Пять модулей откачивать запрещено. Строжайше. Потому что забрать пять модулей безличностно невозможно. Вот смотрите!
– Рукавицын стал энергично листать страницы.
– Первый забор, второй забор, опять первый... Большинство на первом останавливается. Вернее, их
– он проскочил слово "пятый" на всем ходу, но сам заметил, еще до того, как Одд вскинул руку. Вернулся назад, и низко склонившись над страницей, прочел медленно, все еще не веря написанному: "Иванушкин, Вторые огороды, двести седьмой огород, пятый забор". Первый раз вижу, - прошептал, не отрываясь от созерцания страницы.
– Так вы убедились?
– спросил Генрих, поднимаясь со скамейки.
– Пять модулей, - повторил Рукавицын, и то ли сокрушенно, то ли восторженно покачал головой.
– Пять модулей... Бедный парень...
– Вы делаете очень важное дело. Я узнал о вашем "Мемориале" в Париже, - сказал Одд.
– А, Париж...
– вздохнул Рукавицын.
– Красивый город.
– Вы были в Париже?
– Нет, никогда. Но он мне иногда снится.
– Почему вы основали Мемориал?
– Человек что-то должен сделать, чтобы оставить след. Древние говорили: посадить дерево, родить сына, написать книгу. Дерево - вот... Рукавицын коснулся елочки Луа.
– Сын мой третий год лежит в Траншее. А книгу я свою сжег.
– Почему?
– Написал книгу о жмыхах, понес в Консерву, в издательство. А мне говорят: "О жмыхах сейчас никто не пишет. Все сочиняют только про копателей. Даже жмыхи". А лучшие книги о копателях пишут четыре жмыха: вместо того, чтобы на прикопку идти, они слили свой интеллект в один и за месяц по роману пишут.
– И читают?
– Конечно. Прежде о секретарях парткома и передовиках производства читали, потом про братву стали читать, теперь про копателей. И такая меня тоска взяла. Я рукопись и сжег. Под морковку золу высыпал. Польза хоть какая-то.
– Сколько я вам должен?
– спросил Одд.
– Мне ничего.
– Рукавицын захлопнул папку.
– Но в фонд увековечивания жмыхов можете пожертвовать.
– Рукавицын вновь воодушевился.
– Члены Мемориала задумали установить возле мены огромную гранитную плиту и выбить там имена всех жмыхов и сколько каждый модулей на мену сдал. Этот Иванушкин будет там первым, без всякого сомнения. Пять модулей! Невероятно!
Генрих вытащил из кармана горсть фик и швырнул на скамью, не считая.
– Вы так не бросайте деньги, - укорил Рукавицын, - а то Джек их съесть может. Однажды он у меня бумажник из пиджака вытащил - я пиджак неосторожно на крыльцо положил - и все купюры изжевал.
– Купите ему мяса, - посоветовал Одд.
– Огурцов. Я его огурцами кормлю.
ГЛАВА 6. ВНОВЬ НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.
Генрих сразу узнал березу. Еще не разглядел таблички фанерной с номером, прибитой к забору, еще не видел времянки и грядок, а березу приметил издалека. Она росла вместе с ним, он помнил слабенький побег у ворот,
Генрих тряхнул головой. То есть, конечно, все это помнил не он, а тот, второй... Но увидел Генрих гибнущую березу с обрубленной веткой, с мелкой чахлой листвою, и стало ему жаль дерево почти так же сильно, как... Он не мог найти сравнения.
Генрих остановил аэрокар над воротами с полинявшими цифрами "207" и спрыгнул на засыпанную песком площадку. Часть забора была повалена, грядки вспороты колесами наземной машины. Дверь во времянку распахнута, окно тоже. Рама болталась на одной петле.
Одд обошел участок. Жидко произрастала морковь на кривых грядках. В меже валялась брошенная мотыга. Внутри времянки было так же убого и неухожено. Пол взломан, вещи перевернуты. Генрих искал картины и рисунки. Ведь Иванушкин рисовал все короткие зимние дни напролет, все долгие осенние вечера, сжигая помоечный "мазут" в самодельной вечной лампе. Но в домике не осталось ни одного картона, ни одного рисунка - Генрих нашел лишь обрывок бумаги, грязный, мятый, возле печки. Ни карандашей, ни красок, ни этюдника - ничего. Лишь в углу банка засохшей эмали да растрепанная кисть, которой можно покрасить забор. И это дом художника!
И тут Генрих почувствовал, что кто-то смотрит ему в затылок. Смотрит без ненависти, но и без приязни - так смотрят на кусок колбасы, на ломтик сыра. Генрих оглянулся. Мелькнула тень за окном и пропала. Бизер выскочил на крыльцо и столкнулся с пожилым мужчиной в очках без стекол.
– Иванушкин?
– спросил Генрих зачем-то, хотя сразу понял, что это совсем не тот, кого он искал.
Огородник ничего не ответил, убежал и спрятался в будочку уличного туалета.
– Послушайте, а где Иванушкин?
Огородник выглянул.
– А, правда, что в Консерве так хорошо?
– спросил он.
– Я никогда там не был, но думаю, что там плохо. Там плохо, правда?
– Где Иванушкин?
– повторил Генрих. И, приметив скучное выражение на лице огородника, пообещал.
– Я заплачу.
– Двести фик!
– Огородник выскочил из своего укрытия и протянул корявую ладонь.
Но получив обещанное, с заячьей резвостью перемахнул через забор и помчался, топча соседские грядки под вопли и проклятия какой-то толстухи.
– Мадам, - обратился бизер к этой жительнице огородов.
– Не будете ли вы так любезны сказать, где сейчас находится мистер Иванушкин?
– Художник, что ли?
– Ну да.
– Так он в Консерве давно живет. Все художники живут в Консерве и бешеную капусту гребут у бизеров. Не то что мы, огородные, маемся тут, с морковки на капусту перебиваемся. А менамены все воруют. Наворуют побольше и сразу дом такой огромный, как крепость. И бизеры толстомордые к нам приезжаю и грабют нас, и грабют... Что подохли они все...