Золотая гора
Шрифт:
Тяжело думать в огородах, очень тяжело. Лучше просто сидеть на ступенях огромного Ядвигиного дома, вдыхать одуряющий запах сирени и смотреть, как одинокое светлое облако теряет оранжевую кайму и, распадаясь на стадо мелких кругленьких облачков, темнеет, становясь лиловым. Иванушкин ощутил забытое душевное томленье, при котором прежде бросал огородное копанье и мчался к мольберту. После посещения мены с ним такое случилось впервые.
– Кисти и краски!
– воскликнул Ив и протянул руку, будто хотел взять этюдник прямо из воздуха.
Но тут же опомнился и огляделся. Вдруг кто-нибудь видел
"Я так мечтал о встрече с ним, рвался сюда, думал: увижу, и все решится. Исчезнут вопросы, раскроется тайна. И вот я вижу его," - думал Генрих, глядя на сидящего на ступенях нелепого человека в вечернем смокинге с чужого плеча.
Лицо с пухлым детским ртом и маленьким подбородком, на щеках то ли двухнедельная щетина, то ли начинающая расти бородка, прямой нос и высокий лоб, такой высокий, что кажется лысеющим, хотя волосы еще густые и вьются у висков. Говорят, что Генрих похож на этого Иванушкина. Что за ерунда! Ну разве что глаза.
Генрих подошел и сел рядом с Иванушкиным на ступеньки.
– Ив, а где твои картины?
– Осыпались, - отвечал Иванушкин едва слышно.
– Как я на мену сходил, так и пропали. Как огурцы в мороз.
– Какие картины ты писал?
– Не знаю. Разве словами расскажешь? Вообще-то они не до конца пропали. Там осталось на холстах кое-что, разглядеть можно. Я их наверху, под крышею спрятал. Если табуретку подставить, через лаз достать можно. Иногда ходил на них смотреть. А потом перестал. Или я их в ТОИ у Футуровой оставил? А может, я их сжег? Извини, не помню.
– Меняемся?
– спросил бизер и подмигнул.
Ив беспокойно заерзал:
– Что меняем? Не понял?
– Разум - жизнь - мозг - вечность. Бесконечный обмен. Как узнать, что чего стоит?
Ив растерянно заморгал:
– У каждого своя цена на все.
– Ладно, не суетись, - Генрих похлопал его по плечу и тут же спешно отдернул руку.
– Разум твой верну - хочешь? Ты и не знаешь, что был моим донором.
От внезапного предложения у Иванушкина перехватило дыхание. Поначалу он и не понял - хорошо или плохо это. Сделалось нестерпимо страшно. А потом Ив почувствовал, что не хочет возвращения. Всем сердцем, всем оставшимся осколком души - нет! Вспомнил он свою времянку, кривые стены, разбитое окно, залепленное пленкой, три драных ватника на вешалке - и ко всему этому надо вернуться вновь с прежним разумом и пониманием? Морковку выдирать, обрезать ботву, таскать мешки в погреб, и размышлять при этом о судьбах человечества?
Ив яростно затряс головой:
– Нет, нет, не хочу, не надо!
– он протестующе замахал руками.
– Не могу больше жить, все понимая. Пусть лучше мой разум у тебя останется. Я жмыхом стану, в Траншею лягу, и если там еще думать смогу...
Мысль ускользнула, и надо было спешно ее искать и отлеплять от колтуна прочих мыслей в изуродованном мозгу. Генрих смотрел на Иванушкина не мигая, и глаза у него сделались ледяными.
– Так вот, я там думать буду, что разум мой жив, - поймал наконец мысль Иванушкин.
– Ты с его помощью творишь, картины пишешь. И я вроде как живу и не умираю. Меня это успокоит и примирит со всем
Ему показалось, что сегодня он говорил чуточку умнее, чем вчера. Неужели его интеллект возвращается?! Но такого не бывало никогда!
Генрих нахмурился:
– Тогда вот что сделаем: увезу я тебя отсюда.
– Нет, нет, - замотал головой Иванушкин.
– Не надо меня пересаживать. Я здесь прирос, больше нигде не хочу. Ты лучше Дину увези, плохо ей, вот она и мечется.
Генрих брезгливо сморщился: в отличие от Иванушкина он к данной особе не испытывал симпатии. Желание испытывал, чисто физическое, - это было, но приязнь? Нет и нет!
– Ты хоть знаешь, сколько выезд с огородов стоит? Не знаешь? Сто тысяч фик.
Ив растерянно захлопал глазами.
– Извини. Такие деньги. Их у тебя нет.
– Почему нет? Есть. Но не для Дины.
– Ты послушай, Генрих, послушай!
– Иванушкин мертвой хваткой вцепился в Генрихово плечо.
– Часть моей души стала твоей, вот и любовь к Дине должна перейти к тебе.
Генрих попытался стряхнуть его руку, но не мог.
"Что он делает?! Неужели он не чувствует, как остаток ЕГО души тянется к МОЕЙ доле?" - подумал Генрих.
– Любовь к Дине осталась у тебя целиком, - отвечал бизер глухим голосом.
– Разве?
– смутился Иванушкин, но тут же опять заговорил просительно: - Понимаешь, я перед Диной виноват, а поправить ничего не могу, в жмыхи не сегодня-завтра попаду, так что придется тебе по наследству Дину опекать.
– Да в чем же ты виноват?!
– Тут очень сложно разобраться. И прежде не мог, не то, что теперь. Я, как начинаю, просто с ума схожу. Вот и решил: виноват, и все. Так проще.
"Я или он?
– мелькнуло в мозгу Генриха.
– Я! Я!" - выкрикнул он беззвучно и яростно.
– Что ты мелешь? Опомнись!
Иванушкин внезапно озлился на своего полубрата, который минуту назад казался ему полубогом.
– Что ты ко мне пристал?! Тебе что, мой талант не нравится? Плохой талант? Плохие картины пишешь?
– Картины хорошие, - признался Генрих.
– И лучше, наверное, смогу.
– Вот и прекрасно! Вот и пиши!
– Но не сейчас же. Давай так договоримся: я сделаю все, что ты хочешь, увезу Дину с огородов. А ты... ты исполнишь мою просьбу.
Иванушкину сделалось страшно. Так страшно, что пересохло во рту, а ноги одеревенели. Он вдруг понял, что весь предыдущий разговор был лишь маскировкой, попыткой как-то оправдать последнюю, совершенно невозможную просьбу.
– Я слушаю, - тихо сказал Ив.
– Надо соединить весь твой разум. Весь, который ты так щедро разбросал и раздарил. Соединить во мне. В подвале Ядвиги есть установка, та, самая первая, при помощи которой Папаша откачал свой разум и оставил его наследникам. Она нам вполне подойдет. Мы соединим весь твой огромный интеллект. Во мне.
Иванушкин, растерянно моргая, уставился на Генриха. На глаза навернулись слезы и потекли по щекам. Иванушкин надеялся, что те жалкие остатки ума, которые он сохранил - это его владение, его крошечное, последнее достояние. И вдруг у него хотят отнять еще и это. Хочет отобрать тот, кто и так владеет почти всем.