Золотая пучина
Шрифт:
— Вы не на меня, на лошадь смотрите, — кричала Ксюша, разбирая вожжи. — Держитесь на повороте. Э-э-э… Стели гриву по ветру.
Иван Иванович уцепился за отводья.
— Тише ты, оглашённая, вывалишь. Устин узнает, как ты лошадь гоняешь, не оберешься ругани.
— Не заругается. Это мой конь! Мой! Тпру-у… Приехали. Ну, как конек?
— Хорош. Ничего не скажешь.
— Не хорош, Иван Иваныч, а чудо. Вылазьте. Я сейчас за Аграфеной поеду. Эй, Ветерок, взяли!
Лихо, с места, пустила лошадь на машистую рысь, чёртом провела по крутым поворотам дороги.
— Здравствуйте. Собирайтесь скорей. Лошадь ждёт. И Аграфена пусть собирается… Дядя велел тебя на работу поставить…
— Меня? Да как же так?
Но Ксюша уже стучала кулаками в дверь соседней землянки.
— Вавила! Вавила же! Выходи на работу. Я за тобой на коне.
Из дверей выглянула Лушка.
— Вавила давно ушел.
«И впрямь поженились, — мелькнуло в голове у Ксюши. — Не врут на селе. Скоро и я…»
Неодолимое, тревожащее любопытство толкнуло в землянку.
Все будто прежнее: стены, оконце, печурка. Только пол выметен чисто. Да пахнет чем-то новым, сдобным. Бросился в глаза взбитый пуховик на нарах.
Лушка умиротворённая, притихшая, словно боялась резким движением расплескать то новое, что наполняло её душу, стояла возле стола.
— Садись, Ксюшенька.
Ксюша присела на краешек нар, продолжая оглядываться. Спросила, чтоб просто нарушить молчание:
— Вот так и живёте теперь?
— Так и живём.
— А про што у тебя книжка?
— Про сокола и ужа. Уж позавидовал соколу и пробовал сам полететь, да не смог.
— А разве и про такое пишут? И про зверей и про птиц? Дай мне почитать.
— Надо Вавилу спросить. Ой, Ксюша, как весело было у нас все рождество. Иван Иваныч сказки читал. Вавила с дядей Егором песни пели. А я… Осрамилась. Захотелось и мне стих рассказать: в школе училась, куда как бойко стихи читала, а тут скажу первую строчку, а остальные будто ни разу и не выговаривала, ни словечка… Вот Вавила и принёс мне про сокола. У Ивана Иваныча взял. Да не читается. Вавила на работу ушел, а меня думка томит: как же я? На Вавиловой шее? Устин-то твой на работу не нанимает баб, а на село Вавила не пустит. Вот и казнюсь.
Подумав, Ксюша сказала:
— Я с дядей ужо потолкую, а ты готовься завтра заступить на работу. Он, наверно, дозволит.
— Нет, не дозволит. Я уже толкалась.
— А вдруг да возьмёт.
— Я бы тогда… Ну прямо сказать не могу… Свой бы кусок в дом принесла. Вместе с Вавилой. Он для меня высоко-высоко, не достать, а тут я хоть чуточку вместе. Ксюша, приходи к нам после работы. Щами тебя накормлю, — и такая гордость в голосе Лушки: может и в гости позвать, может и угостить. — Чу… Тебя дядя Егор кличет. Так придешь, Ксюша?
— Может, завтра. Сёдни нельзя.
Поднимая клубы снежной пыли, подкатила Ксюша к промывалке. Высадила Аграфену с Егором,
Аграфена неуверенно озиралась по сторонам. Егор торопливо подбежал к Ивану Ивановичу.
— Ксюха сказывала, ты управителем остаешься? Правда?
— Не знаю, Егор Дмитрия.
— И ещё Ксюха сказывала, будто меня на промывалку и Аграфену на промывалку. Правда
— Ксюша сказала — так распорядился Устин.
Снял Егор шапку, перекрестился.
— Есть бог на небе. Есть. Да чего ж мы стоим. Аграфена, иди сюда. Кто же у нас старшим-то будет на промывалке?
— Ксюша сказала: Устин велел тебя старшим поставить.
— Меня? Господи! Это сколь же он будет платить-то? Семь гривен? Да Аграфенушке, поди, не менее трёх? Рупь! Господи! Аграфенушка, слыхала? Рупь получать будем. Рупь!
Егор суетился у промывалки, не зная с чего начать. Аграфена стиснула Ксюшины плечи.
— Болезная ты моя. Сарынь-то обрадуется. Последние дни тебя не видно, Петюшка соскучился. Всё спрашивает, когда тётка Ксюха придёт. И девки соскучились. А ты с Устином-то совсем помирилась?
— Совсем.
— И ладно. Серчать — только беса тешить. И я нонче робить буду. Господи, хорошо-то как! Ну идём, идём. Пока бастовали, промывалка льдом заросла. Чистить надобно.
Ксюша стоит в самой головке колоды и гребком на длинной берёзовой ручке «месит» пески, разбивает куски вязкой глины, освобождает гальку и мелкие золотые крупинки. Вода рыжей жижей бежит по колоде.
Отвыкла Ксюша от горняцкой работы, сбивается с ритма. Лоб покрыла испарина. Сбросила девушка шаль, полушубок. Осталась в беличьей шапке да в ватной кацавейке, подпоясанной красным кушаком. Рядом с ней таким же гребком Аграфена шурует гальку. Впереди Егор, тщедушный, неуклюжий, очищает от снега канаву, бурчит что-то под нос. Наверно, напевает и временами добродушно, счастливо поглядывает на Ксюшу.
Радостно Ксюше. Хочется крикнуть: «Мой прииск! Теперь всем хорошо будет!» Но она молчит. Перед глазами у неё стоит Ванюшка. Нынче утром он встретил Ксюшу у самой поскотины. По всему видно, давно дожидался. Замерз. Увидел и птицей к саням подлетел. Уселся на облучок, спиной к лошади, ноги забросил в коробок кошевы, застучал валенками по днищу.
— Морозно-то нонче. Понукай свово бегунка. Я тя до взлобка провожу. Ксюха, а ведь тятька тебя взаправду признал; позавчерась, как благословил нас, чёй-то Сёмша заспорил о тебе, а он как крикнет: «Тебе б ума хоть половину того, какой есть у Ксюхи, ты б, поди, губернатором был». А потом подвыпил да говорит: «Эх, сбросить бы мне двадцать лет, я бы сам за Ксюху посватался. Счастье, грит, те привалило, Ваньша». А я ему: «Чего ж ты спорил целый год?» Он только рукой махнул.
Замерз Ванюшка. Но проводил до самого перевала. Да ещё вылезать не хотел. Куражился:
— Вези меня на прииск, показывай приданое.
…Опять гудит обечайка. Обеденный перерыв. Притухший костёр на отвале снова лижет морозный туман красноватыми языками. Ксюша разбросила полушубок и раскладывает на нём обед:
— Егор, Аграфена, Федор, Тарас — идите сюда. Кликните из забоя Вавилу.
Арина заботливо уложила продукты в мешок из овчины, сунула туда бутылки с горячей водой и блины, словно только из печки, с парком. Дымятся куски жареной маралятины, а запах чеснока на морозе щекочет ноздри. Устин расщедрился: пять рублей дал взаймы.