Золотая пучина
Шрифт:
— Постой о деньгах. Ну как, мужики, значит решили? А Лушку как?
— Чего там. Послать. Баба пробойная.
— А с деньгами уж, мужики, я нонче по землянкам с шапкой пройду. Всё одно и Лушке в дорогу, и Аграфене надобно помочь. Ты, Лушка, когда же двигаться думаешь?
— Хоть когда. По мне прямо в ночь.
Проснулся Сысой и сразу к календарю прошлёпал по полу босыми ногами. Поеживаясь от холода, зажег свечу и стал перелистывать замусоленные
— До красной горки двадцать два дня осталось. Через пятнадцать дён надо ехать, не то не поспею к Ванюшкиной свадьбе. Это выходит надо ехать на самую паску?
Давно решено, что первый день пасхи он проведёт дома, а в понедельник уедет. Но Сысой вновь мусолил пальцы и перебрасывал листки календаря. Прикидывал:
— Первый день еду на поезде. Потом беру лошадей, и ежели выехать затемно… — Вроде должен поспеть. Окрутим Ксюху с Ванюшкой, а наутро вступаю в хозяева половины Богомдарованного. Промышленник. Второй Ваницкий в губернии. Ха!
Сысой, по-птичьему переступая босыми ногами на холодном полу, заскреб в затылке.
— Какую половину прииска брать? Вверх от шахты али вниз от шахты?
Закутался в одеяло и сел на постели.
— Ежели верхнюю, так оно может и этак и так обернуться. Ежели нижнюю… Промахнёшься — всю жизнь будешь сам себя казнить.
Рассвет посинил окно. Посветлели, порозовели крыши домов, а Сысой все сидел. На иконе в углу строгий лик Христа. Правая рука поднята вверх и как бы предостерегает Сысоя: не прогадай!
Мачеха крикнула в дверь:
— Вставай, Сысоюшка. Отец скоро завтракать выйдет.
Наскоро одевшись, Сысой долго молился перед иконами и, забыв умыться, вышел в столовую.
Отец постился, говел и всю неделю ел только хлеб с квасом, лук с конопляным маслом и постные щи. Он и сейчас сидел за столом, в теплом заячьем жилете, похудевший, строгий, густо солил ломоть хлеба и запивал его квасом. После каждого глотка повторял:
— Свят, свят, отпусти мне грехи мои, вольные и невольные, — копался в памяти, вспоминая грехи, чтоб не забыть исповедоваться попу. — На прошлой неделе Глашку, кухарку, ущипнул за грудки. Эх, не надо бы. Грех. Каюсь, господи, — и опять кусок в рот. Увидев сына, показал ему на стул напротив себя. Протянул ковригу хлеба и луковицу: — Ешь.
— Не хочу.
Пантелеймон Назарович вздохнул сокрушенно.
— В твои-то годы и я перед святым причастием бывало три дня только воду холодную пил. А теперь сил не стало, вот и ем. Эх, Сысой, Сысой, живём, грешим, каемся. Даём зарок впредь не грешить… — и твердо решил: «Надо рассчитать Глашку, а то уж больно ядрёна. Опять согрешишь». Посмотрел на сына, забеспокоился: — Похудел ты, Сысой. Может, болен чем? Нет? Может, грех на душе незамоленный?
— Нет греха на душе моей, тятя, а думка одна истомила. Слыхал про прииск Богомдарованный?
— Греховодное место. Какой-то супостат так подстроил, что прииск теперь
Сысой вздохнул.
— Знакомый тут есть один. Он все эти дела обделал.
— Отрекись от него. Богохульник он, видно. Фамилия как?
— Не в фамилии, тятя, дело.
— Ну, сказывай, не тяни. В восемь мне непременно в церковь надо. Потом — в лабаз. Дел нонче невпроворот.
Сысой начал рассказывать не торопясь, обстоятельно.
Пантелеймон Назарович поглядывал на часы с кукушкой, поторапливал, а глаза щурил всё больше и больше.
— Так половину Богомдарованного мужик получает? — шёпотом переспросил он. — А не врёшь?
— Как перед богом.
— Это, почитай, полмильёна! Ну ловкач! — и встав со стула, маленькими, стариковскими шажками заходил по комнате. — Ловкач! — в голосе Пантелеймона Назаровича восхищение. — Полмильёна за понюх табаку! А?! Фамилия как?
Сысой, не отвечая, своё гнул:
— Одно дело было — торг вести, а другое — решить, какую половину прииска брать.
— Да любую. Всё одно — не меньше как полмильёна. — Кукушка на часах прокуковала девять раз. Пантелеймон Назарович досадливо отмахнулся от неё. Нутром почувствовал — не даром печётся и сохнет Сысой. Есть у него какой-то свой интерес. И стало старику вдруг жарко. Сбросил заячью душегрейку. Сел на стул рядом с сыном.
— Тут, брат, и впрямь задача. В верхней половине золото богаче будет. Может, и три мильёна даст. Да кто её знает, насколько россыпь вверх протянулась? Вдруг золото разом откажет. Соберёшь тысяч на десять, да и проваливай, откуда пришёл. Советуй, Сысой, мужику нижнюю половину брать. Нижняя, может, и победней будет, зато верней. Тысяч пятисот огребет.
— А если вверху — три миллиона!
— Три мильёна? Да-а… А ну, не хитри. Ты-то от этого дела чего получишь?
— Всё!
— Да ну? Побожись! Расскажи ещё разок, да подробней. Ничего не забудь. Тут дело такое, что чуть обмишулишься и мильёны в трубу полетят.
Кукушка на часах прокуковала десять раз. Пантелеймон Назарович и на этот раз отмахнулся. Жена зашла сказать, что в церкви обедня отходит и из лабаза приказчик прибёг, так подушкой с дивана в неё запустил. Одолела его та же забота, что и Сысоя.
— Какую же половину нам брать-то?
Напрасно ждали в тот день Пантелеймона Назаровича в лабазе купцы. Домашние на цыпочках ходили по дому, шушукались у плотно прикрытых дверей, гадали, чем это встревожен хозяин, и, заслыша его шаги, испуганными галками разлетались от двери.
Кукушка прокуковала двенадцать раз, а Пантелеймон Назарович все сидел в столовой с Сысоем.
— Может, в горный округ сходить? — раздумывал старик. — С господином отводчиком побеседовать? Сунуть сотнягу.