Золото собирается крупицами
Шрифт:
Народ все прибывал, люди давали отъезжающим хлеб, деньги, нитки, мыло — все, что могли. На задней телеге, куда сел Хисматулла, собрались те, у кого не было родных, или же те, у кого их было мало Гульямал, еще удерживая слезы, стояла рядом, сжав руки в кулаки так, что они побелели. Сайдеямал не плакала, а только смотрела, не отрываясь, на сына.
— Много горя я тебе принес, мама, — сказал Хисматулла. — Опять ты остаешься одна… Как ты будешь жить?
— Не волнуйся обо мне, сынок, думай о себе, — отвечала Сайдеямал. — В миру и воробей выживет,
— Покамест я дома, буду бабушке помогать, — сказал появившийся около телеги Гайзулла.
Хисматулла невесело улыбнулся и погладил мальчика по голове.
— На аллаха вся моя надежда. — Старая Сайдеямал опустила голову, и руки ее бессильно повисли вдоль черного платья. — Днем и ночью буду просить всемогущего, чтобы мой сын вернулся живым и здоровым.
Передняя телега дернулась, и лошадь медленно потянула ее сквозь толпу. Следом за ней двинулись остальные. Женщины заголосили и бросились вперед, стараясь последний раз дотронуться до родных, кричали вразнобой:
— Возвращайтесь скорее!
— Пусть сам Хызыр, ангел бессмертия, будет вашим спутником!
— Берегите друг друга!
— Да поможет вам аллах победить неверных и вернуться живыми!
Миновав толпу, лошади пошли быстрее. На краю деревни провожающих стало меньше, а когда повозки поднялись по каменистой дороге через березняк на гору, отстали и старая Сайдеямал с Гайзуллой. Одна лишь Гульямал, прикрыв лицо платком, упрямо продолжала шагать за последней подводой и, лишь когда передние телеги скрылись в лесу, подбежала к Хисматулле, быстро обняла его и отпрянула. Кинув ему маленький узелок, она заплакала навзрыд и бросилась в лес.
— Постой! Обожди! — крикнул Хисматулла, но Гульямал даже не обернулась. — Постой! — крикнул он снова.
«О-ой!» — отозвалось эхо.
Парень быстро соскочил с телеги, не зная, кричать ли ему или бежать за Гульямал. Потом, хлопнув с досады себя по колену, он догнал телегу.
Дурак, какой же я дурак! Ни одного слова ей не сказал, а ведь, если бы не она, меня бы, может, уже в живых бы не было!.. Почему я всегда думаю только о себе? Хисматулла готов был расплакаться. Сидевшие рядом с ним рекруты насмешливо поглядывали на него.
Телеги с шумом и грохотом катились по дороге, то въезжая в березовую чащу, то поднимаясь в гору, то переезжая мелкие ручьи вброд. Скоро кто-то из рекрутов запел тонким, протяжным голосом:
Как за Биштэк-горою солнышко встает,Над моей Кэжэн-рекою соловей поет…Горечь сердца зажигает, грудь теснит тоской,Тяжко-тяжко расставаться с милой стороной…Если я в живых останусь — я вернусь, Урал?А заденет злая пуля — так прощай, Урал…Остальные рекруты подхватили песню, и она отзывалась эхом
К вечеру обоз с рекрутами подошел к поселку Кэжэнского завода. Начал моросить мелкий дождь. Дожидаясь своей очереди во дворе, где находилась медицинская комиссия уезда, Хисматулла продрог. Наконец рекрутов впустили в дом. Первым к столу фельдшера подошел сын бая,
— Кто таков? — спросил фельдшер. — Как зовут?
— Шайахмет, — тихо ответил парень.
Фельдшер поднял голову от бумаг:
— Хажисултанкин сын?
Шайахмет утвердительно кивнул головой.
— Можешь не раздеваться, я тебя еще в прошлый раз проверял, когда ты с отцом приезжал на базар. Езжай домой!
Шайахмет оторопело стоял посреди комнаты. Он хорошо помнил, что никогда не приезжал с отцом на базар и не проходил никаких комиссий. К тому же он был здоров и никогда не болел. Видно, отец договорился с ним, — сообразил парень, — иначе зачем отец велел бы мне купить чаю на обратном пути?
— Ты что, глухой? — снова сказал фельдшер. — Или я плохо говорю? Так я могу сказать еще раз — ты больной, к военной службе не годен, понял? Ступай отсюда, не мешайся! Чья очередь!
— Моя, — ответил стоявший у стены худой парень, у которого от волнения дергалось левое веко.
Фельдшер нагнулся над бумагой:
— Фамилия?
— Якшибаев.
— По-русски понимаешь?
— Уруски понимай, фамилия моя уруски Хорошобогатов.
— А кто такой Якшибаев? — пожав плечами, спросил фельдшер.
— Я!
— Почему же у тебя две фамилии?
— Якшибаев — по-башкирски, Хорошобогатов — уруски, — с трудом произнося слова, сказал парень.
Фельдшер и сидящий за столом лысый унтер от души расхохотались.
— Годен!
Якшибаев согнулся, схватившись руками за голый живот:
— Моя болит, ой-ой! Моя армия не пойдет…
Он жалобно заглядывал в глаза фельдшеру, но тот пригласил к столу следующего.
Следующий парень был хромой. Фельдшер постучал кончиками пальцев по его худой груди, приставил к ней свою трубку, послушал и повернулся к лысому унтеру:
— Годен!
— А как же нога? — растерянно спросил парень.
— Иди, иди, там вылечат, — ответил фельдшер.
Из двадцати двух рекрутов лишь сын Хужисултана-бая был признан негодным к военной службе…
На следующий день рекрутов из Сакмаева и других деревень выстроили во дворе, лысый унтер проверил их по списку и повел трактом в Белорецк. Он то и дело останавливал колонну и приказывал не шуметь и держать строй, но как только рекруты трогались с места с мешками на спине, в худой и рваной одежде, в лаптях, строй снова нарушался, и все шли гурьбой, кто как хотел. Они напоминали стадо, которое гонят на убой…