Золото собирается крупицами
Шрифт:
— Не-ет… — помотал головой Загит.
— Главное — сердца своего не жалей, даже если ты простую палочку стругаешь! Всего себя в узор вкладывай, каждую щепочку люби, понял? Тогда и люди твоей работой залюбуются…
Загит начал обтесывать черемушину, но топор так и валился у него из рук, глаза слипались сами собой.
— Топорище ближе к топору держи, — посоветовал Хаким, — так удобнее…
Приделав вязки, Загит вынес сани во двор и, собрав оставшиеся на полу щепки, бросил их в чувал.
— Давайте чаю попьем, — устало сказал Хаким. — Мать, ты подымешься?
Но Мугуйя лишь застонала
— А хлеб? — робко спросила Гамиля.
— Хлеб уже ели сегодня, пусть на завтра останется, — отец тяжело вздохнул.
Раскрошив свою картошку в чай, Загит выпил похлебку и от усталости еле сидел у скатерти. Остальные дети ели картошку с солью и старались растянуть удовольствие.
— Наелись? — по привычке спросил Хаким, когда на скатерти не осталось даже картофель ной шелухи. Дети молчали. Хаким помолчал и погладил рыжеватую, с проседью, бородку. — Неблагодарные вы… Не дай бог лишиться и этой еды, что тогда станете делать? Слава аллаху за эту картошку, без нее сейчас, как волки, выли бы! Закрой-ка вьюшку, — приказал он Загиту. — Да не забудь сказать «бисмилла» на пороге, что бы бес не попутал!
Не обуваясь, Загит выбежал и стал подниматься на чердак по шаткой, приставленной к стене лестнице. «Бисмилла, бисмилла», — повторяя он, влезая на каждую следующую перекладину. В темноте он еле нащупал чугунную вьюшку, закрыл чувал и, дрожа от страха и холода, спустился обратно. Дети уже ставили посуду в передний угол, а Хаким все сидел на том же месте, задумчиво глядя на тлеющие в чувале угольки. Затем обернулся к детям.
— Аптрахим, иди-ка сюда! — позвал он.
Мальчик быстро подбежал и вскарабкался к отцу на колени. Хаким погладил любимого сына по голове, поднял его, уложил на нары рядом с матерью и стал пристраиваться рядом.
— Ложитесь, пока сыты! А то опять есть за просите…
Дети только того и ждали. Гамиля легла в ногах, а Султангали и Загит — в изголовье у родителей, постелив на нары облезлую телячью шкуру и укрывшись старым тулупом. В доме наступила тишина, и тотчас стало слышно, как воет на улице ветер, из окна, затянутого брюшиной, тянет холодом. Где-то на деревне неистово заливалась лаем собака, по стенам ползали, тихо шурша, тараканы, пахло копотью.
— Слышишь, как мыши пищат? — шепнул на. ухо брату Султангали. — Как ночь — так пищать начинают, слышишь?
Но Загит уже спал, и только скрипела, качаясь от стены к стене на прибитом к потолку, крюке, деревянная люлька с маленькой Фарзаной.
2
Мугуйя больше не вставала. Обняв ребенка, она неподвижно лежала на нарах, глядя в одну точку, и даже не стонала больше. Один только раз она ответила мужу на вопрос, почему лежит:
— Смерти жду… Аллах скоро пошлет мне ее.
И поняв, что уговаривать ее бесполезно, Хаким махнул рукой и ушел на прииск. Три дня у детей не было во рту ни крошки, если не считать маленького кусочка лепешки, который принес откуда-то Загит. К концу четвертого дня отец вернулся с пустыми руками и, взглянув на детей, молча взял топор и вышел во двор. Через полчаса он принес зарезанную
— Хлеба вы у меня не видите, так хоть мяса нажритесь до отвала! — сказал он.
Султангали первым съел свою долю, дочиста вылизал деревянную чашку, где лежало мясо, и подошел к старшему брату. Загит, с трудом доевший один из двух своих кусков, протянул второй:
— Съешь за меня, Султангали…
— Ешь сам! — крикнул Хаким. — Этому об жоре, даже если целую корову скормить, и то мало будет! И как в тебя только влезает? Никогда я тебя сытым не видел! — сердито повернулся он к сыну. — И мяса давал тебе в хорошие времена, сколько душа просит, и хлеба, и топленым молоком поил, а ты все требуешь — дай да дай! Нет, тут дело нечисто — или ты перед едой не молишься как следует, или у тебя в животе шайтан поселился! Надо будет тебя к курэзэ сводить…
Но, утолив голод, Хаким стал добродушнее, чем обычно, и, кроме того, еда так разморила его, что и ругаться было лень. Он оглядел детей:
— Ну как, наелись?
— Наелись, атай, наелись! — ответили они нестройно.
— Дурное дело оставили?
— Оставили, оставили!
— Ну, тогда помолитесь и ложитесь спать…
— Слава аллаху, пусть он пошлет мне еду, а я буду есть! — сказал Султангали. Загит пока чал головой.
По обычаю, братья легли рядом, на краю нар.
— У тебя живот не болит? — озабоченно спросил Загит.
— Не-ет…
— Может, у тебя там в самом деле злой дух?
— Ну тебя! — сердито отвернулся Султангали
Загит полежал немного молча и снова толкнул брата в бок.
— Султангали, а Султангали?..
— Чего тебе?
— Повернись-ка! Чего скажу…
— Сам только что дразнился, а теперь хочешь, чтобы я с тобой разговаривал… — обижен но засопел Султангали.
— Да чего ты дуешься! У меня самого живот болит, потому я тебя и спрашиваю…
— Дурак ты, хоть ты мне и старший брат! — так и не повернувшись, сказал Султангали. — Я ж тебя подтолкнул, а ты не понял…
— Чего не понял? — удивился Загит.
— Вот я и говорю, что дурак ты, надо было то, что осталось, в рукава спрятать!. Вон пощупай, как я свои набил! —он протянул брату рукав старой отцовской шубы, в которой теперь ходил сам.
Загит, нащупав полный рукав, тяжело вздохнул:
— Зачем тебе это?
— Как зачем? Вот проголодаюсь, выну кусок и съем, а у вас к тому времени все уже кончится!
Они долго лежали молча, Загит уже задремал, когда Султангали обнял его за шею и зашептал па ухо: