Золото. Назад в СССР 2
Шрифт:
Он с благодарностью посмотрел на меня.
Мы уже прошли по реке километра два. Оставался последний, третий. В этом месте река впадала в озеро, на котором нас по графику должен был встречать катер.
Хоть ветер немного стих, грести было очень тяжело. Последние триста метров давались через «не могу». Мне нельзя показывать слабость.
Поэтому я заставил себя улыбаться и подбадривать экипаж своей лодки. Я стал думать об Алене. Откуда появились силы я не знаю, но почувствовав прилив
Через некоторое время мы обогнали третью лодку и вошли в озеро первыми.
Человек, сидящий на корме нашей лодки, привстал вглядываясь в гладь водоема. Он матюкнулся и с досадой выдал:
— Приплыли… Нет катера!
Глава 10
Человек, сидящий на корме, привстал вглядываясь в гладь водоема. Он матюгнулся и с досадой выдал.
— Приплыли… Нет катера!
— Что значит нет катера? — начали возмущаться остальные.
Течения на озере уже не было, и гребец на второй лодке развернул суденышко боком, чтобы самому убедиться в сказанном.
Человек на носу нашей лодки дал очень нелестное определение матросам и капитану не пришедшего катера, за которое в грядущей толерантной Европе и в целом на Западе его бы осудили за неуважительное отношение к меньшинствам.
Это прозвучало с таким искренним чувством обиды и досады, что я не смог сдержаться и расхохотался.
— Петрович, — обратился я к тому, кто обзывал экипаж катера, — да не переживай ты так. Придут. Куда они денутся?
— Придут, они… — проворчал Петрович, — Где они?! Зима быстрее них придет. А северная зима мне остонадоела, ити ее мать! Я может человек южный, рожденный для того, чтобы в теплом климате Сочи или Крыму лежать на пляже, пить вино и пузо греть!
Гребец посмеялся вместе со мной.
— Петрович, ты же в деревне родился на Урале, какое тебе вино в Сочи? Может тебе еще Югославию или Италию подавай? Ну ты загнул!
— Я может и родился в Семёновке под Челябинском, но всю жизнь чувствовал, что мое место на Югах. Есть люди которые прям балдеют от Севера. А я не люблю этот холод, сырость.
— Что же тогда не поехал, на Юг? Кто тебя сюда силком тащил?
— Кто, кто… Судьба-судьбинушка, будь она неладна!
Слова Петровича резко контрастировали с его образом. По его внешнему виду совсем не скажешь, что он рожден для Юга. Глубокие морщины, выдубленная северными ветрами кожа, четыре верхних золотых зуба.
Петровича — промывальщика, возрастом лет около шестидесяти, на Север забросила солдатская служба.
Все знали его истории: про половник, и о том, как под конец службы он с сослуживцем вез на грузовике в свою часть продовольствие.
Дело было в морозный декабрьских день и во время остановки их машина заглохла.
Он не смогли заново завести грузовик, вода в радиаторе моментально замерзла, стенки
Машину бросили и отправились искать человеческое жилье. Благо, в полутора километрах от места остановки находилась заимка — три небольших таежных избы, в которых жили люди. Так и спаслись.
Петровичу впаяли первый срок за вредительство и диверсию. Спасибо, что не приписали шпионах — «иначе полный амброзий», так Петрович высказывался о своей гипотетической судьбе, если бы его обвинили в работе на иностранные разведки.
В эти же годы перед войной по армейскому руководству прокатилась волна арестов и многие закончили жизнь с этим самым «амброзием».
Сразу после окончания первого срока полез ночью в магазин за водкой. Поймали Петровича сразу на выходе с бутылками в руках и карманах. Хотелось ему праздника, как Горю-Егору Прокудину, знаменитому киногерою Шукшина, задолго до того, как фильм был задуман и снят.
Молодой и глупый был, говорил про себя Петрович, просто хотел отметить выход на свободу и начало новой жизни.
Отметил, что называется. Загремел во второй раз. Теперь, как рецидивист, отбывал срок за Полярным Кругом.
Петрович по своему нутру был обыкновенным мужиком и все блатное и уркаганское по прежнему считал для себя чуждым.
Но ничего не мог поделать с тем, оказался среди профессиональных преступников. Его, вчерашнего зэка и солдата, не признавали своим, даже мелкие уголовники, потому что он был готов работать.
Чего хорошего в том, чтобы весь день сидеть на шконке и обыгрывать наивных дурачков в карты? Чтобы потом безропотно большую часть выигрыша отдать наверх паханам?
Выживать, обирая таких же обездоленных, и трястись от страха перед разгневанными «законниками»?
Разве есть в этом хоть капля того самого «арестантского братства» или «воровского уважения», о котором рассказывалось неопытным, новоиспеченным новобранцам лагерной исправительной системы?
Воры несколько раз избивали его до потери сознания, потому что он отказывался признавать установленные ими порядки — выполнять норму за них, за блатняк. А потом отдавать пайку, и так без меры урезанную лагерным начальством, выдаваемую только тем, кто реально работал.
Петрович, по его рассказам, всегда яростно защищался до тех пор, пока его окончательно не сбивали с ног подлым ударом табуреткой или чем-то весомым сзади. Потом запинывали ногами.
Но система никого не щадит. И однажды ему досталось не только от блатных, но и от начальства. Надзиратели ворвались в барак во время драки, блатные разбежались по щелям, оставив избитого Петровича на полу.
Не разбираясь, его потащили в карцер, как нарушителя режима. Он рассказал, как плакал от обиды в карцере, пытаясь изо всех сил бороться со слезами, когда этот раз его, его уже полумертвого, били всерьез надзиратели.