Золотой крейсер и Тайное море
Шрифт:
– Бельгия-шмельгия, – зевнув, ответил старший, – Хоть про Китай. Знаешь, сколько такого было? Четырнадцатый, двадцать седьмой. И каждый раз воем, что все, конец.
– Не скажи, – ответил младший, – Как-то оно сейчас… Не так.
– Не так? – усмехнулся напарник, – А как это – не так?
– Не знаю. Тревожно, наверное.
– Андрюха, ты как маленький. После заварухи в Киеве, ты не застал, что тут было. В четырнадцатом. С Белоруссией
Тот, который Андрей, закончил свои дела, полез в карман, покосился на сияющую оранжевым машину. Блеснув, огонек зажигалки недобро отразился в глазах между шипящей на ветру листвы.
Существо нервничало. Оно застряло. Из-за каких-то двух потенциальных свидетелей. А время встречи никогда не переносят. Закурил и второй, безымянный. Вместе они неспешно взобрались вверх, к раскрытой двери.
– Я тебе говорю, – выпустив дым, продолжил старший, – рассосется. За неделю-две.
Андрей затянулся, выпустил дым.
– Плохое снится, – задумавшись, сказал он.
– Ну… – недоуменно пожал плечами напарник, – Взрослей, малый, это норм. Я, как разводился…
– Три дня одно и то же, – перебил Андрей.
Пару затяжек они молчали.
– Че сниться-то?
– Говорю же, плохое.
Еще пару затяжек.
– Будто мы с тобой в этом «вольвике» по золотой реке плывем. И горим. Ты, я.
– Да вроде как не сильно смертельно.
– А мать меня из кабины вытаскивает, – младший глубоко затянулся, – А я, будто бы ребенок совсем.
– А она ж у тебя…
– Угу… – на асфальт упало несколько искр, – В пятьдесят первом. Пять лет в поле лежит.
Они еще помолчали.
– Вольвика жаль, – устало сказал старший, глядя на север, где предстоящая дорога исчезала в темноте, – Кредита за гланды.
Напарник перевел взгляд туда, куда всматривался старший. Там, вдалеке, мерцали красные и синие огоньки.
– Гайцы? – спросил Андрей.
– Мама родная! Да их там гирлянда!
Угрожающе крякнул звуковой сигнал. Через минуту мимо пронесся длинный кортеж. Несколько полицейских машин, много больших черных джипов.
– Черные – бронированные, – зачем-то сказал Андрей.
– Странно, с севера, – старший растер сигарету о каменную крошку обочины.
– Серьезные люди, – скривился младший, – киевские, что ли?
– Ирка.
– Ирка? Ирка Губа? – переспросил младший.
– Ну,
– Куда это она, на ночь глядя? И откуда?
– Да оно ж все сейчас, видишь, как… Ладно, по коням! – старший полез в кабину, – Я кемарю, после Джанкоя буди.
Еще через минуту воздух перестал вспыхивать разноцветными новогодними огнями. Существо выбралось из укрытия. В длинном, бывшем когда-то черным, платье, некоторое время, щурилось, препарируя кошачьими зрачками темноту.
Она мало что поняла из разговора. Она десятилетиями не знала имена президентов.
Плевать ей было и на обвал рынков, и на отзыв дипломатов. Вереница событий стремительно ломающегося мира, все эти казусы белле, дипотношения, урегулирования и разрастания локальных конфликтов, все это вертелось где-то в стороне, не касаясь ее.
Своего кредита за гланды.
Время утекало, и старая женщина приняла решение оставить трассу. Вглубь поля уходила лесополоса. Для начала направилась к ней. Глухая тьма уже вползла сюда, высосав последний пигмент из неспокойной зелени.
Старуха с непостижимой легкостью тащила увесистый саквояж змеиной кожи, но прострелы в сохнущих хрящах и комья земли все равно уродовали походку. Ей пояснили, что никакая это не боль. Своего рода иллюзия, неизбежная проекция того, что было бы с телом, не будь она одной из них.
«Объяснить-то объяснили, вот только…» – выдыхала, зло кривясь, когда боль отпускала.
Вот только иллюзии все больше похожи на реальность.
Она с отвращением слушала цикад. Те путались в давно сгоревшей под закатным розовым листве, и кляла их за то, что наверняка лишат ее сна.
Розовый. Проклятый розовый. Она ненавидела его, закатный цвет завтрашних болей. Недремлющий, неунывающий розовый. Пунцовый червь, проникший в кровь. Вестник неминуемого конца противоестественно сильного тела.
«Momento, гребаный, mori, будь он трижды проклят!»
И, ведь, никто!.. Никто!
Она не заметила, как остановилась. Мраморное, как надгробие папы римского, сердце упало куда-то глубоко-глубоко, куда-то на дно страха, не в первый раз за последние месяцы что-то проломив там своим весом.
Старуха скривилась. Все так и будет. Никто не придет, когда… Когда это будет надо. Когда это будет жизненно необходимо. Некому прийти.
Она гонит все это, эти мысли, но они вновь и вновь возвращаются, как октябрьские мухи, становясь только злее.
Это порядок вещей. Никто никому никогда ничем не обязан. Цветшее в апреле сохло уже в мае. Промаялось все лето. Будет тлеть, задыхаясь в жаре. А потом – конец. Порядок, мать его, вещей. Заведено так, если гниешь – никому, никому не нужна. Если тебя назначили сдохнуть, как ни крути, останется только сдохнуть.