Золотой рубин
Шрифт:
— Понятно, — вздохнул Данила Петрович. — Но, ваше превосходительство, ведь я бы и без того постарался выполнить ваш приказ.
— Знаю, но это и тебе, и делу не во вред. Пар костей не ломит, говорит пословица. И послал я тебя туда любя и шутя, любя и шутя, — смеется снова генерал. И добавляет: — А теперь слушай обоими ушами, что я тебе еш, е напоследок скажу: срок я тебе даю три месяца. Чтоб к пасхе, к великому христову дню, ты мне сварил мой золотой рубин. Сваришь — награжу, не сваришь — пеняй, брат, на себя. Тогда уж не тепленьких, а горячих всыпать прикажу. И не двадцать пять, а полсотни, а то и сотню всю. Вот и весь мой
— Слушаю-с, ваше превосходительство, — ответствовал тот и повел Данилу Петровича и Сеньку в другое крыло дворца, где помещались кухня и столовая для челяди генерала.
На людской кухне Данилу Петровича и Сеньку усадили за длинный и широкий стол, поставили графин водки и подали столько еды, что ее хватило бы и перехватило человек на двадцать, а то и более. И еда была такая, какой не только Сенька, а и сам Данила Петрович и не видывал.
Но они к ней, к еде-то, и не притронулись, хотя и были голодны. Данила Петрович выпил только чарку объемистую водки да чем-то заел, и то сделал так только потому, чтоб генералу не доложили, что он, дескать, его солью-хлебом пренебрег, — чего доброго, разобидится, и опять на конюшню угодишь. И они пошли обратно на фабрику.
— Тять, а я его убью, — говорит Сенька отцу, когда они уже шагали по главной аллее.
— Кого ты убьешь-то? — спрашивает Данила Петрович у Сеньки.
— Мальцева, вот кого! Ни в жисть я не прощу ему, что он велел сделать с тобою.
— Дурачок еще ты у меня, — грустно улыбнулся ему в ответ Данила Петрович. — Ну как же ты его убьешь-то?
— А так вот и убью! Я подкрадусь к нему сзади и как ахну камнюгою по голове, он и будет готов.
— Ну, во-первых, ты к нему так просто не подберешься. А во-вторых, скажем, ты и подкрался к нему, даже укокошил его, и что будет? На место его сынок из Питера пожалует. Думаешь, нам легче станет? Этот хоть самодур, но в делах толк понимает, заводы новые строит, старые расширяет, нашему брату есть где кусок хлеба зарабатывать. А сынок его может оказаться таким, что вместо стройки и расширения закрывать заводы станет, промотает все. И тогда что делать нам, где работать будем? С голоду помрем все как есть. Нет, брат, это не выход для нас.
— А тогда что же? Значит, терпеть, пусть нас порют ни за что ни про что?
— Что поделаешь, мы пока рабы, крепостные его, — вздыхает снова Данила Петрович. — Приходится терпеть пока. А вот когда воля будет — в народе уже поговаривают, что она скоро бы должна выйти для нас, — тогда уж нам легче станет жить. А такое время будет, настанет праздник и на нашей улице, заглянет солнце и в наше оконце.
— А когда же время такое придет? — спрашивает Сенька.
— Вот тут уж я и не могу тебе ничего сказать, — говорит Данила Петрович сыну. — Когда оно, время такое, придет, никто тебе сейчас в точности не скажет, но придет. Я до него не доживу, а ты, надо полагать, дождешься его.
На этом у них разговор и закончился: они подошли к воротам фабрики.
— Ты, Сенька, никому не рассказывай, что с нами произошло сегодня, — сказал Данила Петрович сыну, когда они уже миновали проходную. — А то нам стыдно будет. Хоть и не виноваты мы с тобою, хоть он и не первых нас опозорил, а все же лучше молчи.
—
Они вошли в цех, подошли к печи и стали заканчивать варку хрусталя.
К ним тотчас же прискочил смотритель.
— Ну как, Петрович? Зачем он вызывал тебя? — спрашивает он у Данилы Петровича.
— Немца-стекловара он привез из-за границы. На моей печи он будет в одном горшке какой-то золотой рубин варить. А мы с Сенькой чтоб помогали ему, — нехотя ответил Данила Петрович смотрителю.
— Только за этим? — удивился смотритель.
— Только за этим. Ну еще и за тем, чтоб мы учились у него сами варить рубин этот,
присматривались, что он делает.
— А вот это уже другой разговор, — сказал смотритель. — Ну что ж, поздравляю тебя, Петрович, с милостью его превосходительства, раз он доверие такое оказывает. Ты, надеюсь, со своей смекалкой скоро овладеешь делом таким, научишься варить и этот рубин.
— Спасибо, — буркнул в ответ Данила Петрович. А сам подумал:
«Тебе бы он такое «доверие» оказал, тогда бы ты почувствовал милость генеральскую, узнал бы, какова она».
Ни Данила Петрович, ни Сенька никому словом не обмолвились о том, что произошло с ними на конюшне его превосходительства, но не прошло и двух дней, как об этом узнали все — и на фабрике, и в селе.
И не только о том, что их выпороли, но и почему.
Даниле Петровичу и Сеньке было очень неприятно, что о них стали судачить везде, хотя все сочувствовали им и возмущались самодурством генерала. Особенно возмущалась самодурством генерала горячая молодежь, ребята-баночники, подручные.
— Эх, заловить бы его самого, черта толстого, где-либо в темном уголку да вкатить ему сотенку горячих по жирной спине его, чтоб он сам, на собственной шкуре, испытал, каково это!.. — говорили они меж собою.
— Да, держи карман шире! Так ты и поймал его, так он и будет тебе разгуливать по темным уголкам, — отвечали им на это те, которые постарше. — Вы-то его никогда не увидите в темных уголках, а он вас, если бы услышал такие речи, живым бы манером в любое время дня спровадил к кучерам и приказал бы всыпать вам по сту, а то и побольше самых наигорячих. Его воля: он над нами и царь и бог.
— Да, такое у нас впервые произошло. Таких, как Данила Петрович, он ни разу еще на конюшню не посылал, да еще без всякой вины, дури своей ради, — говорили мастера.
— Тут у нас, в Дятькове, этого не было, верно. Но на других заводах такое происходило, — сказал самый старый из мастеров гуты Иван Иванович Селезнев. — Так что Данила Петрович не первый, кто попал под милостивую руку барскую, у него это уже испытанный прием для придания большей бодрости брату нашему.
— А где еще такое было и над кем? — заинтересовались молодые мастера.
— В Людинове было и в Песочне, — ответил Иван Иванович. — И тоже вот по такому же случаю. Тоже немцев привозил. В Людинове не знаю какой специальности, а в Песочню он привез тогда специалиста по полировке чугунной посуды. И вот точно так же послал одного из своих литейщиков на конюшню, чтоб он больше рвения проявил в раскрытии секрета состава полировальной смеси. Правда, там он посылал не пожилого, а молодого мастера, вернее, подручного мастера.
— А ты что же, Иван Иванович, думаешь, молодому не так обидно и больно, когда его ни за что ни про что лупят?