Золотой век
Шрифт:
Протесты старой княжны нисколько не повлияли на Платона Алексеевича; он, как бы назло своей сестре, стал чаще говорить о свадьбе дочери.
Бедная Наташа волей-неволей принуждена была покориться отцу. Она, может быть, скоро сделалась бы женой постылого мужа, если бы случай не избавил ее навсегда от графа Аполлона Баратынского.
А случай был такой.
Мы уже знаем, что граф Аполлон Баратынский, задумав жениться на княжне Полянской, принужден был проститься с своим гаремом и распустить его, оставив
В конце своей усадьбы он для нее построил хорошенький домик и решил не прерывать с нею сношения даже и тогда, когда он женится на княжне Полянской.
Но когда его невеста получила назначение быть фрейлиной при императрице и уехала с отцом в Петербург, тогда женолюбивый граф опять завел при своем доме чуть не гарем и, между прочим, увлекся одной красивой деревенской девушкой Пелагеей, которой он оказывал больше своего внимания, чем вдове Авдотье.
Этим он возбудил сильную к себе ненависть молодой вдовы.
Красавица Авдотья никак не могла забыть, что граф предпочел ей Пелагею, и решилась ему отомстить.
Теперь она решила привести в исполнение давно ею задуманное, — то есть идти в Москву, пробраться в дом князя Полянского, будущего тестя своего «погубителя», и все ему рассказать.
В то время у Авдотьи был ребенок, прижитый ею с графом Баратынским.
В Москве молодой вдове не составляло большого труда отыскать дом князя Полянского. Со слезами упросила она дворовых, чтобы допустили ее к князю.
Произошло это вскоре после приезда князя Полянского в Москву.
С ребенком на руках Авдотья бледная, взволнованная, вошла в приемную и стала дожидаться, когда ее допустят к самому князю.
Княжеский камердинер, Григорий Наумович, ввел ее в кабинет.
Князь Платон Алексеевич, окинув быстрым взглядом красивую молодую женщину с ребенком, спросил ее:
— Что тебе нужно?
— Дозволь мне говорить, ваше сиятельство.
— Говори, я слушаю.
— Скажу я твоему сиятельству прямо: пришла я рассказать правду-истину и предостеречь тебя, ваше сиятельство.
— Предостеречь меня? От чего? — с удивлением воскликнул князь Платон Алексеевич.
— Рассказать тебе про беспутство твоего нареченного зятя, графа Баратынского, и предостеречь тебя, чтобы ты не губил свою дочь, княжну молодую.
— Да ты с ума сошла!
— Ох, князь-батюшка! Легче мне теперь ума лишиться или живою лечь в могилушку! — с глубоким вздохом промолвила молодая вдова.
— Да кто ты такая?
— Я-то? Графская полюбовница, а это вот его ребенок, — смело ответила Авдотья, показывая на младенца.
— Не может быть! Как ты смеешь? Ты облыжно на графа говоришь.
— Чего уж тут облыжно, князь, ваше сиятельство! Спроси у любого графского мужика, — всяк тебе то же скажет.
— Ты врешь, врешь!..
—
— Неужели правда? — упавшим голосом спросил у молодой вдовы князь.
Он начинал верить в искренность ее слов.
— Правда, князь-батюшка, истинная правда! Как пред Богом говорю: не губи ты свою дочь, не выдавай ее за развратного графа старого! Ведь не один десяток нашей сестры держал он в своих хоромах, а как услыхал, что ты изволил из Питера домой вернуться, всех баб и девок распустил домой; оставил только Польку, беспутную девку, да меня, вдовицу горькую.
— Ты говоришь, этот ребенок графа?
— Его, князь-батюшка, его со мною прижил.
— Ты сама… или кто послал тебя с такими словами? — после некоторой задумчивости спросил князь Полянский у Авдотьи.
— Сама, князь-батюшка, сама; никто меня не посылал.
— Зачем, или с какою целью ты это сделала?
— Из любви к княжне.
— Ну, это ты врешь, моя милая! Мою дочь ты не знаешь, поэтому и полюбить ее не могла.
— Княжну я не знаю, а все же мне ее жаль.
— Врешь, говорю! Ко мне тебя толкнуло что-нибудь другое. Если ты не скажешь правды, то я прикажу тебя связать и отправить к графу Баратынскому как негодную доносчицу.
— Ох! Скажу, скажу всю правду, как попу на исповеди, только не отправляй меня к мучителю, лучше сам убей, — повалившись в ноги с плачем проговорила молодая вдова.
— Что ты болтаешь! За что я тебя стану убивать? Ты не в себе!
— И то не в себе, князь-батюшка! Прости ты меня, бабу глупую! Уж больно меня изобидел злодей-граф! Я ль ему не служила, старому, постылому! Я ль его не ублаготворяла? Не один год со мною жил, как с женой, и от других своих полюбовниц меня отличал. А тут наткось! Девка Полюха, вишь, больше ему, старому, приглянулась. А чем она краше меня? Сухопарая, бледнолицая! Ничем не уступит моя вдовья краса против ее девичьей! — с плачем причитала Авдотья.
— Умолкни! Перестань реветь! Ладно, теперь я понял, что привело тебя из графской усадьбы в мой дом! Ты задумала отомстить графу Аполлону Ивановичу за то, что он предпочел тебе какую-то девку… Так?
— Так, князь-батюшка, так! Справедливы твои слова!
— Ты отместку ему задумала учинить?
— Задумала, князь, ваше сиятельство, задумала! Уж больно мне обидно.
— Так ты говоришь, граф девку-полюбовницу при себе держит?
— При себе, князь-батюшка, при себе… в своих хоромах; а я-то живу на краю усадьбы, в отдельной избе… Прежде-то граф ко мне часто похаживал, а как приглянулась ему, старому псу, Полюха, и меня забыл, и в горенку мою не заглядывает.