Зона индиго
Шрифт:
И они черпали из него – его свет. Черпали по горсточке, словно сладкую родниковую воду в жаркий день. Ему было не жаль, но на следующий день они снова делались пустыми, все уходило, как вода в песок… Нечто осушало их, нечто, чья жажда была сильней и неутолимей даже жажды сухого песка Аравийской пустыни. Егор чувствовал присутствие жаждущей пустоты совсем рядом, совсем близко. И он, этот ребенок, которого люди считали почти во всем подобным себе, только больным, знал о сфингегораздо больше, чем кто-либо из живших на земле, больше, нежели она сама знала о себе… Потому что он и сам был сфингой.
Их
Другие же были горды и считали себя много выше всего – живого и неживого. Они хотели жить по древнему закону и говорить на древнем языке. А по этому закону высшим благом всех миров была любовь, а на этом древнем языке слово «любовь» звучало так же, как слово «война». Они заполонили землю, прекраснее которой не было в мире, и поработили племя, живущее на этой земле, поработили обманом, сказавшись богами, преувеличив свои возможности. Сфингиумели вытягивать из глубинных недр земли золото, читать человеческие мысли и диктовать людям свою волю, а кровь их обладала ценными свойствами и, будучи принятой человеком, лечила его от всех болезней и немощей, в то же время подчиняя его сфингамнавеки. Но ничто, исходящее от сфинг, не приносило людям истинного блага, не могло принести, потому что эти древние сфингиненавидели людей и презирали их, а дар, принесенный с подобными чувствами, может пойти лишь во вред. Даже друг друга ненавидели сфинги, и природа наказала их, лишив возможности иметь потомство, и тогда они отдались войне, потому что слова «война» и «любовь» на их древнем языке звучали одинаково… Они были воспитаны в бессмертии и мыслили веками. Они видели мир иначе, чем люди, и имели свои, не выразимые человеческими понятиями цели. Они создали страшное оружие, которое выжгло цветущую землю, превратив ее в пустыню, они истребляли друг друга и почти истребили.
Но маленький мальчик по имени Георгий, Егорушка, ничего этого не знал. Маленький мальчик, в чьих клетках было не сорок шесть, а сорок семь хромосом, и эта лишняя хромосома была наследием его пращуров, не мог этого знать. Он мог только чувствовать – на уровне инстинкта. И он чувствовал, что нужен, очень нужен этой последней, чудом оставшейся в живых сфинге. Зачем?
Первый автобус Адлер – Лучегорск уходил утром, в шесть часов, а самолет приземлился глубокой ночью. Дубов предложил Лиле переночевать в гостинице, с трудом выдержав ее обжигающе-молящий взгляд. Будь ее воля, она бы просидела всю ночь на автовокзале.
В маленьком номере было прохладно, сильно пахло
– Прими душ и ложись по-человечески, – строго сказал он. – Как ты будешь выглядеть, если не вымоешься, не поспишь? Ты же своего ребенка напугаешь!
– Разбуди меня пораньше, ладно? Мы не опоздаем на первый автобус?
– Не бойся. Я просил коридорную нас подергать в пять. Мы еще должны успеть позавтракать до автобуса.
– Не думаю, что мне кусок в горло полезет, – предположила Лиля, и Дубов почувствовал неловкость.
В самом деле, что это он все о еде? Она вот, кажется, ничего не ела с того памятного завтрака в кафе верхневолжской гостиницы, да и там глотнула только гадкого растворимого кофе, сдобренного крахмалом вместо сливок, да подцепила на вилку несколько зеленых горошин! А он все ест да ест, грубое животное!
– Но мы, конечно, пойдем завтракать, – словно услышав его мысли, проговорила Лиля – слишком громко и четко, как говорят во сне. – Ты мужчина, а мужчина должен много есть.
От этой несложной житейской мудрости «от Софьи Марковны» Дубову вдруг стало очень весело и тепло.
– Лиль… Выходи за меня замуж, а?
Но она уже спала.
А утро началось с теплого дождя. В ресторане было пусто, только за столиком у окна сидел какой-то франт. Он на них покосился, но Дубов не заметил, он вокруг Лили хлопотал, стул ей пододвигал и усаживал.
– Гришака, ты?! – Цепкая рука, дотянувшаяся до высокого дубовского плеча откуда-то снизу, заставила Дубова остановиться.
Гришакой его звал только весельчак и балагур Альберт Шустов. Вот он и сам, собственной персоной, в этот ранний час весел и свеж.
– Альберт? Вот так встреча! Сколько лет…
– …сколько Зин! – продолжил фразу Альберт, заговорщицки кивая в сторону несколько обескураженной Лили.
– Ну, это… совсем не то… совсем не то, что ты… мы… В общем, знакомься: это Лиля!
– Молчу, молчу!.. Сразу видно, что вы просто соз-да-ны… – Некоторые слова он произносил нараспев, сладко помурлыкивая при этом, и глаза у него делались масленые. – Соз-да-ны друг для дру-га! Лилечка, можно руку?! Какая теплая ладошка, божественно! А я Альберт. Как Эйнштейн, только чуть гениальнее…
Гениальный Альберт росточком не вышел, зато красотой выделялся даже на фоне ранних отдыхающих. Каблуки его «казаков» с серебряными нашлепками могли бы поспорить высотой с каблуками Лилиных сапожек. Дизайнерские черные джинсы были ему явно узковаты. Черная куртка мягкой кожи выглядела очень дорогой, как и хронометр на волосатом запястье. Тем смешней казалась его рубашка в зебровую полоску и ярко-лимонный шелковый платок, мягким узлом повязанный вокруг шеи – по моде семидесятых годов. В молодости так же повязывал шейный платок Лилин отец, если судить по сохранившейся фотографии дурного качества. Одеколон у Шустова был оголтелый, и речь его тоже казалась нарочито приукрашенной. Усики и эспаньолка выделялись на зимнем, бледном лице, словно нарисованные.
«Фломастерный», – подумала про него Лиля. Несмотря на донжуанские замашки, на попугайские дорогие шмотки и попугайские фразочки нового знакомого, он ей понравился. Лицо у него было хорошее. Некрасивое, умное, печальное лицо.
– Вы как здесь? Впрочем, что за вопрос?! Весна, море и все такое!..
– Нет, старик! – рассмеялся Дубов, а Лиля нетерпеливо поежилась. Она не хотела, чтобы Дубов говорил. Но одернуть его не могла. – Мы тут проездом, по делам. Вот только позавтракаем. И сразу на автобус. Едем в Лучегорск.