Зона Комфорта

Макаров Михаил

Отослав ценной бандеролью очередную нетленку, я с трудом дожидался истечения месяца (по моему разумению, достаточного срока для изучения шедевра вдоль и поперёк), и начинал бомбардировать редакцию напоминаниями. В них поначалу просил, затем предлагал, а когда терпенье иссякало, требовал ответить по существу. И не формальную отписку дать, а разобрать произведение предметно. Повторяя из раза в раз просьбу – указать на недостатки рукописи, я втайне надеялся, что при разборе найдётся место и достоинствам.

Ничего подобного не происходило. Содержание писем с редакционным угловым

штампом не отличалось разнообразием. Оказалось, что в полемику со мной вступать не собираются. Никто не указывал автору на наиболее удавшихся героев, не отмечал живости сюжета, объёмности диалогов и уместной лаконичности пейзажей. Сотрудники редакции скупо отвечали, что мне рано писать на историческую тематику. Советовали сочинять в стенгазету, сотрудничать с заводскими многотиражками, готовиться к поступлению на журфак и так далее.

Означенный долгий путь принять я не мог по понятной причине – мне требовался блицкриг. Я страстно желал, чтобы окружающие – родители, учителя, одноклассники – разом поняли, что я не серый троечник, прогульщик и нарушитель дисциплины, а сверходарённый талант!

Это был чистой воды комплекс.

После школы под давлением родителей я подал документы в местный политех на факультет «Гидпропневмоавтоматика и гидропривод», студентами снисходительно именуемый «Жижа». Преодолел вступительный конкурс в полтора человека на место. Великолепно провёл месяц «на картошке», но уже на второй неделе занятий понял, что ошибся дверью. Школа воспитала во мне стойкое отвращение к точным наукам, а тут – высшая математика, физика, химия, теория машин и механизмов.

Не собираясь бороться с трудностями, я встал на скользкий путь непосещения занятий и вранья. Изобретательно имитировал перед родителями видимость учёбы. Весь семестр ВУЗ исправно платил мне стипендию, так что на культурный досуг хватало. Я связался с сомнительной компашкой, пил в подъездах портвейн, хрипел Высоцкого под гитару, ввязывался в драки, возвращался домой за полночь. В часы, свободные от пацанской романтики, крутил любовь с разбитной соседкой Викой, которая была на три с половиной года меня старше. Под её чутким руководством лишился девственности.

Гром грянул в самое неподходящее время – накануне Нового года. До зимней сессии я допущен не был, меня отчислили за прогулы. Разоблачение повлекло грандиозный домашний скандал в жанре античной трагедии.

Следующие три месяца я трудился на механическом заводе – сперва учеником токаря, потом сдал на второй разряд. В роли пролетария также имел проблемы с дисциплиной из-за того, что утренняя смена начиналась возмутительно рано. Вдобавок, как достигший совершеннолетия, я обязан был мантулить полные восемь часов.

Наконец, к облегчению для родни, я получил повестку из горвоенокомата. Передо мной, богатырём былинным, в тот исторический момент открывались две дороги. И обе торные. Направо – в ряды Советской Армии. Налево – в исправительно-трудовую колонию общего или усиленного режима, в зависимости от тяжести совершённого правонарушения.

Скажи мне кто-нибудь тогда, что несколько лет спустя я буду работать в прокуратуре, я бы расценил сей прогноз как издевательство.

Как

ни странно, в армии мне пришлось по душе. Несмотря на все тяготы и лишения – официально положенные и неформальные в виде дедовщины и изобилия невиданных ранее нацменов.

Батька Махно в упоминавшейся мною трилогии А. Н. Толстого говорил так: «На царской каторге меня брали за руки и за ноги и бросали на каменные плиты! Так ковались народные вожди!».

Насчет вождей, конечно, перебор, но в остальном – в тему.

Я никогда не был Шварценеггером или Ван Даммом. Репутация отъявленного драчуна, подкреплённая юношеским разрядом по боксу, была отчасти дутой. В нашей привилегированной спецшколе в основном учились домашние дети, которым разбитый нос казался страшным увечьем. Впрочем, в своей стае мы с пацанами бились постоянно. Именовались наши сшибки гладиаторскими боями. Не покалечили мы тогда друг дружку исключительно из-за недостатка силёнок.

В Отарской учебке на краю Джамбульской области, в пустыне (я всем говорю для авторитетности – Кызылкуме, хотя на самом деле до сих пор не знаю, как она называется и пустыня ли это вообще), я с первых дней уразумел, что разряд и понты значат далеко не все. Главное – характер.

В первом взводе из русских преобладали парни с Воронежа. Мне запомнились двое – Курбанков и Рогов. Оба крепкие бойцы – плечистые, рослые, с мужественными физиями. Лобастый и скуластый Курбанков смахивал на артиста Александра Пороховщикова в молодости (к слову, тоже отменно игравшего в кино белогвардейцев).

Сержант привел нас, духов, в солдатскую чайную, а там – перерыв на обед. До сих пор помню, как, молодецки подбоченясь, Курбанков курил на крыльце вкусную воронежскую сигаретку. Весь из себя ладный и блатноватый.

Через три месяца в наряде по столовой я увидел, как Курбанков с Роговым в биндейке перед мойкой жрали объедки. Матерясь и пихаясь, в чмарных засаленных хэбэшках, по-уродски подстриженные, с красными мокрыми болячками на мордах. Похожие, но уже совершенно по-другому.

– Эй, вы, курбанки! – заорал на них отделенный командир сержант Нуржанов. – Кончайте жрать! Валите нахер в овощерезку!

Но ведь оба-двое были здоровые, тренированные парни! И не маменькины сынки, из простых семей!

Наша среднеазиатская учебка поставляла кадры для ограниченного контингента. Скверно обученные, частично переболевшие гепатитом и менингитом рабоче-крестьянские кадры. Форменное пушечное мясо. Не меньше трети с каждого выпуска туда отправлялось.

Молодой [11] сержант Кинько, казахстанский хохол, возбужденно рассказывал мне в каптерке:

– Маштаков, как серпом по яйцам! Блямба! Андрюха письмо прислал с Афгана! Витька Огурцов с нашего выпуска! Калганыч! Сожгли обоих в установке! Весь экипаж сгорел, как головешки!

11

Молодой – военнослужащий срочной службы, прослуживший от 6 месяцев до 1 года (арм. сленг).