Зона Комфорта

Макаров Михаил

Команда «280» направлялась в приграничный городок Аягуз. Оттуда после месяца горной подготовки уходила на войну.

Сердечко у меня затрепетало.

– Имеешь непреодолимое желание исполнить интернациональный долг? – спросил капитан.

В его голосе коммуниста, члена партбюро полка, я услышал неприкрытую издёвку.

– Никак нет, товарищ капитан.

– Замени его, старшина, – Черевиченко прикурил и сильно затянулся. – Где хочешь служить?

– Где-нибудь в Европе, товарищ капитан, – отвечаю, – поближе к дому. К центральной России поближе.

Так я попал в Свердловск, в двести семьдесят шестой полк, в его зенитно-ракетную артиллерийскую батарею. Сокращенно ЗРАБАТР. Или Звербатр. Последнее наименование более точно отражало

порядки, укоренившиеся в данном многонациональном подразделении.

Святу месту не бывать пусту. Образовавшуюся нишу в команде «280» занял малознакомый мне молдаванин Брынза. Старшина выковырнул его из списка готовившихся к отправке в Краснознаменный Уральский военный округ.

До сих пор не знаю, поступил я подло или как нормальный человек, понимающий, что своя рубашка к телу ближе. Если бы мне не позволили вытащить помеченный билет, я так бы и плыл по течению. На гражданке за стаканом я много кому рассказывал про этот случай. Меня не осуждали в глаза, но ни один и не одобрил.

Не знаю, что случилось с молдаваном Брынзой. Убило его? Ранило? Или живой-здоровый, вся грудь в медалях, весной восемьдесят пятого свалился он в родные Дубоссары пить вино «Букет Молдавии», курить соусированные сигареты «Флуераш» и танцевать «хору» [13] ?

Как бы он поступил на моем месте, предложи ему право выбора комбат Черевиченко, двойник американского киноактёра Клинта Иствуда?

Также неясно, что сталось бы со мной, сыграй я в Павку Корчагина. Нас плохо натаскивали в учебке – в классах, на стендах, не на реальной технике. И стреляли из своей «шилки» [14] мы только раз на экзамене по огневой подготовке. Со временем в Свердловске я стал приличным специалистом. Хм, скромничаю в свойственной мне манере. Мой экипаж был признан лучшим в округе. А фотку мою, старшего сержанта Маштакова М. Н., отъявленного передовика социалистического соревнования пропечатали не где-нибудь, а в газете «Красная звезда».

13

«Хора» – классический народный молдавский танец.

14

«Шилка» – четырёхствольная зенитная самоходная установка (ЗСУ-23-4м).

Успел бы я чему-нибудь реально научиться в Афгане до первого выхода на боевые?

Кстати, воронежские «курбанки» в числе других доходяг потихоньку были сплавлены в Аягуз.

В армии, понятное дело, я ничего не писал, кроме писем, примитивных конспектов по боевой и политической подготовке и служебных бумаг, типа постовой ведомости. Впрочем, творческие моменты в гомеопатических дозах там всё же присутствовали.

Помню, на полигоне в Чебаркуле несколько дней полоскал дождь – без перекура да ещё ледяной. Батарея кукарекала в палатках. Сыро, промозгло, с провисшего потолка капает. Скучища! Отлежав на жёстких нарах бока, я добровольно вызвался помочь писарю Татаркину, корпевшему в сухом офицерском модуле над стенгазетой с оригинальным названием «Зенитчик» и убойным подзаголовком «За нашу Советскую Родину!».

Командиру второго взвода старшему лейтенанту Гриневскому, курировавшему творческий процесс, захотелось отойти от армейских стереотипов.

– Слушай, Маштаков, – заговорил он вдохновенно, обдавая меня кислотным душком перегара, – а если стихи какие-нибудь задвинуть, а? На военную, конечно, тематику, но и лирика чтобы присутствовала.

Я посмотрел на старшего лейтенанта с любопытством. Прежде интереса к печатному слову я за ним я не наблюдал. Впрочем, вру. Видел однажды, как он в караульном помещении читал «Устав КПСС», готовясь к вступлению в кандидаты в члены.

Кое-какие заготовки у меня имелись, и через полчаса я не без стеснения протянул старлею тетрадный листок,

на котором были записаны следующие четверостишия:

Я откинул крышку люка,Небо распахнулось глухо.Глубоко и чисто в высиТает дымка без корысти.Тишина над полигоном,Грохот стрельб едва отринул.По измятым по погонамЗайчик солнечный подпрыгнул.Закурю спокойно, честно.Что ж, теперь имею право,Доказал, что первый номерВ экипаже я недаром.Командир в плечо мне двинул,– Молодец, Мишаня, шаришь!Шлемофон за спину скинул.Жалко, солнца не достанешь!

Пока я густо краснел в ожидании похвалы, Гриневский с подсосом раскуривал отсыревшую сигарету «Ростов» и сосредоточенно читал.

– Да-а, – наконец он переварил написанное, – не этот, как его, Роберт… да как же, блин. ну, заикается он ещё.

– Рождественский, – подсказал москвич Татаркин, заглядывая офицеру через погон.

– В принципе, складно, – продолжал старший лейтенант, – но не пойдет.

– Почему? – я насупился.

– А неуставщина сплошная, – ответил Гриневский. – Вот почему у тебя, спрашивается, погоны измятые? Ты сержант все-таки! Хотя и на ефрейторской пока должности. А потом, разве при выполнении боевой задачи разрешается курить? На установке! В плечо, опять же, Мустафаев тебе зачем-то двинул. Снова неуставщина. Не зря, видно, на него жалуются молодые, если он даже черпака [15] в бочину буцкает.

15

Черпак – военнослужащий срочной службы, отслуживший от 1 года до 1,5 лет (арм. сленг).

– Да это не Мустафаев вовсе, – я не удержался, чтобы не встрять. – Это образ.

– Образ, – хмыкнул офицер. – Видел я этот образ у Хромова. И у Саблина. Со смещением костей носа. И как это понимать – отринул?

После обеда я притащил ещё стих, в два раза длиннее первого. Он назывался «Мы стреляем в ветер» и был основан на реальных фактах, имевших место на прошлых полковых ученьях.

Литературный вечер продолжился. Гриневский выставил бидончик с пивом, которым угостил меня, а молодого Татаркина бортанул. Зато в нарядную коробочку «Ростова» за сигаретами мы с писарем лазали, как в свою.

– Ну ты подумай, Маштаков, до чего ты дописался? – с карандашом в руках изучив продукт моего творчества, вздохнул взводный. – Мы стреляем в ветер! Разрешите довести до вас, товарищ младший сержант, что стреляем мы в конкретные при каждой задаче мишени! В имитатор воздушной цели! В фанерный макет вертолета! Бэтээра! В полотняный конус, который на тросу тащит самолет! И получаем при этом, заметь, хорошие и отличные оценки! А какие бы отметки мы получали, стреляй, как ты пишешь, в ветер? В молоко, то есть! Исключительно неудовлетворительные!

Не прошли, в общем, мои стишата армейской цензуры. Обошлись мы тогда казенной прозой и разливным, наполовину выдохшимся пивом.

В последние полгода службы, под дембель, я адаптировался настолько, что почти забыл гражданку. Редко стал писать домой, чем не на шутку напугал родителей. Обеспокоенные, они даже прислали запрос замполиту полка, тот приходил к нам в батарею и журил меня. Привыкнув к дисциплине и армейскому дурдому, я неожиданно обрёл уверенность в завтрашнем дне. Со мной всерьез считались офицеры.