Зорькина песня
Шрифт:
— Да лягушонка же! Во, не дослушают и бегут… полоумные совсем! Да не тряси ты, что я — виноват?
Саша высвободил Геньку, оттащил с дороги и прислонил к забору.
— Говори толком, что там опять?
— А я, что ли, не говорю? — обиделся Генька. — Я всё время говорю, а вы не слушаете… Искал, искал вас, нашёл…
— Давай короче, — взмолился Петька.
— А я, что ли, не короче? На станции она нашлась, у начальника. Коля-Ваня только насчёт лошади договорился в колхозе, а она опять тю-тю! Ищи ветра в поле! Коля-Ваня сказал, чтоб я вас нашёл, сейчас
Возле ворот детского дома под фонарём стоял Николай Иванович в брезентовом плаще с капюшоном.
— Саша, Петя, — сказал он, завидев ребят, — переоденьтесь и помогите Вере Ивановне. Проследите, чтобы все ребята легли спать.
— А вы?
— Сейчас мы со Степаном Фёдоровичем поедем на станцию. Будницкая где-то там.
— И я с вами, — сказал Саша.
— И мы! — в один голос заявили Галка и Анка.
— Нет. Никто не поедет. Идите в дом и быстро переоденьтесь.
— Николай Иванович, я должен поехать, — тихо и настойчиво сказал Саша.
В это время к детском дому подкатил грузовик. Открылась дверца, и на дорогу спрыгнули одна за другой две тёмные фигуры. Большая и маленькая.
— Саша! — крикнула Зорька и заплакала.
А милиционер шагнул к Николаю Ивановичу в светлый круг, очерченный фонарём, и поднёс руку к козырьку.
— Директор? Ваша беглянка? Пройдёмте, пожалуйста, составим протокол…
…Галка и Анка раздели Зорьку, уложили в кровать. Зорьку знобило, во всём её теле поселилась ноющая боль. Николай Иванович спрашивал её о чём-то, но она не слышала, хотя изо всех сил старалась уловить смысл его слов. И ещё почему-то Зорьке было жалко его. Лицо Николая Ивановича за этот день осунулось, пожелтело. Под глазами легли тёмные тени. И от этого седые волосы и брови стали ещё белее.
— Устроить такой номер! — негодовал Кузьмин. — Переполошить весь детский дом!
Бас Кузьмина катился по комнате, отдавался в висках Зорьки тупой болью. Она умоляюще посмотрела на Сашу.
— Скажи… ему… пусть не кричит…
— Подождите, Степан Фёдорович, — сказал Николай Иванович и нагнулся к Зорьке.
— Я… я не хотела… а оно само…
— Убежалось? — спросил Николай Иванович. Он провёл ладонью по голове Зорьки, задержал руку на лбу.
— Ага… я к Васе… на войну… хотела…
— Болит голова? — спросил Николай Иванович не отнимая руки от лба Зорьки.
Кузьмин постучал костяшками пальцев по столу.
— Само… Распустились окончательно, вот и само… собственно говоря. Врут на каждом шагу, хулиганят…
Зорька испуганно взглянула на него. Когда это она врала и хулиганила? Что он говорит?! Боль усилилась. Голову точно стиснул раскалённый обруч. Лицо Кузьмина расплылось в тёмное пятно. Пятна размножились, заполнили комнату, пошли кругами. Зорька в страхе повернулась к Саше, взяла его руку и прижалась к ней лицом.
— Неправда… — прошептала она, хотя ей казалось, что она кричит во весь голос, — неправда… никто не дал… вам права… уши крутить…
Саша осторожно высвободил руку и встал.
— Вы что, не видите?! Ей плохо! — сдавленным голосом крикнул он.
Зорька потеряла сознание.
Глава 24. Берегите дружбу
Зорька сидела на узле с простынями возле окна и писала письмо. Она любила забираться в кладовую. Здесь было тепло. От стеллажей с бельём, чемоданами и грудами старой одежды терпко пахло сушёной полынью, которой Маря щедро пересыпала вещи, чтоб не заводилась моль. Здесь Зорька была одна, отрезанная от всего мира. Шум голосов из коридора и спален почти не проникал в кладовую.
«Добрый день или вечер, миленький Вася, — писала Зорька, — я живу ничего. А как ты живёшь? Как твоё здоровье? Сколько ты убил фашистов? Убивай их побольше, не бойся. Враг будет разбит — победа будет за нами! Миленький Вася, я болела воспалением лёгких и теперь уже выздоровела. В больнице было хорошо. Николай Иванович приезжал ко мне в больницу, и Саша тоже приезжал…»
Она обмакнула перо в чернильницу и посмотрела в тёмное, расписанное ледяными узорами окно. Третий день над посёлком метался и выл буран. Сметал со степи тонкий слой снега. Обнажённая земля промёрзла и звенела под ногами.
Зорька болела долго и тяжело. Почти два месяца. За это время она вытянулась, и Маря, притворно сердясь, говорила: если Зорька и дальше будет так расти, то у неё не хватит обрезков надставлять «бисовой дочке» платья.
«Я, когда болела, отстала от школы, и Саша теперь со мной занимается, и я догоню всех, — писала Зорька. — Миленький Вася, если ты увидишь на войне папу и маму, передай им привет, а я не знаю, куда им писать. Миленький Вася, ты за меня не бойся и бей фашистов и в хвост и в гриву, а мы здесь в глубоком тылу будем трудиться не покладая рук, чтобы ковать фронту победу! Миленький Вася, приезжай скорей с победой. Галка не верит, а ты всё равно напиши мне ответ, когда твоя рука отдохнёт от автомата. Очень тебя прошу, напиши мне скорей.
Жду ответа, как соловей лета. Твоя навеки
Будницкая Зорька».
Зорька сложила листок треугольником и старательно печатными буквами выписала адрес. Потом сунула письмо в карман и достала из своего чемодана забинтованную куклу Елизавету. Единственную память о своей прошлой довоенной жизни. Зорька расправила кукле платье, перебинтовала покрепче оторванную руку. Кукла смотрела на неё стеклянными глазами и улыбалась. Будто спрашивала: «Ну, что же ты? Разве ты забыла, как играют в куклы?»
Дверь дёрнулась. Зорька поспешно сунула куклу в чемодан и откинула крючок.
В коридоре стоял запорошённый снегом Саша. Он молча прошёл в кладовую и встал возле окна.
— Что с тобой? — встревожилась Зорька.
— Плохо… с Колей-Ваней, — сказал Саша.
— Как плохо? Совсем?
— Крага за врачом поехал…
Зорька села. С минуту она сидела молча, глядя на Сашу испуганными глазами, потом вскочила, схватила его за руку и потянула к двери.
— Что же мы стоим? Идём… Надо что-то делать… Нельзя же так…