Зовите меня Апостол
Шрифт:
Поняла: я — самоуверенный, заносчивый придурок. Я ведь действительно такой, вы не находите?
Вот Молли, нагая и спящая, в гусиной коже из-за ночной прохлады. Я понимаю, отчего смотрю на нее как похотливый старец. Она ведь так красива, так привлекательна, сладкие грезы ценою в миллионы долларов вертятся вокруг таких, как она, с ее надеждами юности, идеалами, порывами, безудержной наивностью.
Я понимаю все, а стрелка моего желания неудержимо ползет к полудню.
Я различаю и ценю истину за нагромождением лжи о себе, которой прикрываются люди.
А
Мне всего лишь хочется потрахаться.
Тут мобильник изрыгнул гитарный аккорд, и Молли открыла глаза. Заморгала, свернулась калачиком, дрожа. Посмотрела сонно на мое лицо, затем — на моего вздыбившего простыню дружка.
— Апостол? Что за херня?
Я потянулся за мобильным.
Молли отползла, по-рыбьи трепыхаясь, щелкнула выключателем — комнату залил свет.
Я прикрыл глаза рукой, стараясь сосредоточиться на голосе, мямлившем в трубке.
— Апостол, это Нолен. Я скоро у вас буду. Позвонил, чтобы предупредить.
— Скоро буду?!
— Да ты, ты… у-у, мудак драный, у меня аж озноб по коже! — прошипела Молли.
Сжалась, простыню к шее притянула — щурящаяся, кривящаяся фурия в копне спутанных волос.
— Вы знаете, сколько сейчас времени? — буркнул я шефу Нолену.
— Извините, — выдал он простодушно. — Но тут, в общем, хлопот выше крыши.
А Молли все неистовствовала.
— Ты что, дрочил на меня?
Я шлепнул ее по голове подушкой.
— Нашли что-то? — спрашиваю.
— Еще один. Мы нашли еще один.
Молли изображала театр одного актера. Воздела руки в картинном отчаянии, на лице — абсолютное, вселенское отвращение.
— Подумать только, пока я спала, он, он…
— Что? — спросил я в трубку. — Еще один палец?
Молли наконец, заткнулась и прислушалась.
— Нет. То есть да, но с ноги. Мизинец, — сказал шеф Нолен.
Мы едва успели одеться, когда по окнам мазнуло светом — Нолен прибыл. Молли еще поскалилась сонно, недовольная — ни доругаться не дали, ни доспать, — но оделась, натянула белую блузку и джинсы.
Когда ноленовские фары погасли, я сказал: «Слушай, Молли, я не дрочил, честное слово. Я любовался».
— Апостол, не сейчас.
— Врать не буду: вздрочнуть хотелось, — добавил, подходя к двери.
Открыл, не дожидаясь звонка, — церковный пикник меня слегка взвинтил.
— По-твоему, я должна расплыться от такого комплимента?
— Малышка, да я от тебя просто без ума. Так и съел бы. Привет, Калеб!
Явившийся к вам на порог коп — зрелище неприятное и устрашающее, в особенности ночью. Нолен был исключением — уж очень смахивал на преисполненного энтузиазма и вечной озабоченности провинциального дурачка в форме вроде Барни Файфа. [46] Был взвинчен, двигался
— Не хотите ли проехаться со мной в участок?
46
Барни Файф — деятельный и импульсивный помощник шерифа в телевизионном ситкоме 1960-х годов «Шоу Энди Гриффита».
Ни дать ни взять — мальчишка, растерянный старшеклассник-головотяп, которого угораздило учинить конфуз городских размеров. Стоит в тусклом свете фонарей, лицо перекошено, глаза блуждают, будто страх свой обеими руками запихивает внутрь, а тот все лезет и лезет. Напомнил мне Буша сразу после 11 сентября 2001 года, еще не помолившегося и не придумавшего, как выпутаться из ловушки, уготованной судьбой.
— Этот палец, он был… в общем, это Дженнифер палец, — замямлил, почесал загривок, посмотрел страдальчески вверх. — А теперь еще и с ноги палец… это убийство, точно убийство…
Замолк, будто обессилев. А в глазах так и светилось: «Убийство! Убийство!»
Я понял — или мне это только показалось, — к чему он клонит. Ладно, бедняге в самом деле уже невмоготу. К тому же у меня изрядный опыт выдачи людям скверных новостей. Мастерство, отточенное практикой. И кстати, частному сыщику всегда полезно лишний раз угодить властям.
— Калеб, все в порядке. Я с утра первым делом позвоню Бонжурам.
Калеб просиял.
— Апостол, спасибо. Вы очень, очень мне помогли… Я понимаю, мне в любом случае придется с ними говорить… раньше или позже, конечно… Но я… я… — Тут глава полиции Нолен отчетливо всхлипнул — наверняка разговор с Бонжурами занимал не первое место среди его страхов. — У меня не получается… не умею я, понимаете, проигрывать…
Интересно, я что, единственный с самого начала считал ее мертвой?
Нолен схватился за нос, будто желая высморкаться.
— Я… В общем, я…
Да он же плачет!
Ну, бля.
Наверное, дело в Голливуде, в идиотской непрерывной долбежке по мозгам. Главное — поверь в себя, и все получится. Вот же мать твою. Беда не в том, что Нолен плаксив, будто чувствительный балерун. Беда в отравившей его мозги дурацкой идее: дескать, стану кем угодно и смогу все, что захочу, если подолблю как следует. В детстве впечатлительному малышу Калебу вскружили голову большими солидными словами: справедливость, правосудие, торжество закона. Ему бы ходить научиться, не спотыкаясь, а он лупал глазенками и витал в облаках.
— Это я от стресса, — объяснил бедолага, всхлипнув.
Попробовал улыбнуться — получился оскал.
— Калеб, старина, все нормально, — заверил я, ободряюще улыбаясь.
В Ираке — на первой войне, при Буше-старшем — я выучился утешать тех, кому от впечатлений снесло крышу.
— Калеб, цирк еще только начинается. Все будет нормально, все получится, если спокойно, размеренно, по порядку и без эмоций.
— По порядку и без эмоций, — повторил он, тяжело дыша, будто нырять собрался и легкие вентилировал.