Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века
Шрифт:
Он кивнул.
– Так и будет, моя радость. Отъезд Хатидже вернет тебе силы.
Хюррем похолодела. Она что, начала думать вслух?!
Султан погладил ее по голове; рука дрожала.
– Лекарь сказал мне, что твое самочувствие, возможно, было связно с тем, что тебе подмешивали яд.
За эти годы не только Сулейман – она тоже научилась понимать мужа с полунамека. Стало быть, он считает, что к ее возможному отравлению причастна Хатидже-султан. Но ничего не может поделать: она ведь сестра ему, и если благодаря «козням рыжей славянской ведьмы» султан начнет карать своих родственников – ему не усидеть на
– Знаешь что? – задумчиво сказала она. – Я хочу, чтобы у нас был еще один сын. И чтобы он был похож на тебя.
А и вправду – впервые она на самом деле хотела ребенка. В первый раз – как-то получилось… само собой; во второй – понимала, что появление еще одного наследника упрочит ее положение, только вот вместо наследника родилась малышка Михримах. А сейчас – сейчас она хотела повторить Сулеймана.
Пожалуй, единственное, о чем она не подумала, – так это о том, что Сулейман возьмется претворять в жизнь ее желание сразу же, как только услышит.
Свадьба Хатидже и Великого визиря Ибрагима состоялась через две недели. Хюррем уже знала, что вновь беременна. Еще не было никаких признаков, по которым это можно было бы установить наверняка, но – знала. Ей даже казалось, что она почувствовала сразу, когда все получилось.
И мысль о том, что через какие-нибудь девять месяцев ей снова предстоит стать матерью, настолько согревала ее, что она смотрела на Ибрагима без всегдашней неприязни. И даже посочувствовала ему: уж слишком натужно веселым и чрезмерно счастливым он выглядел, чтобы можно было заподозрить, что визирь и в самом деле рад породниться с султаном, а по совместительству – еще и своим лучшим другом. Наверное, полюбил какую-то другую девушку, но султан повелел «породниться», а султанам не отказывают.
Она сидела рядом с мужем, на резном неудобном стуле, под пышным балдахином, и, благосклонно улыбаясь, взирала на султанскую сестру, по приказу которой – может быть! – ей, Хюррем, подсыпали в еду яд и которая (вот в этом уже не было никаких сомнений) с удовольствием собственноручно затянула бы шелковый шнурок на тонкой шейке ненавидимой ею жены брата.
А Хатидже-султан светилась невозможным, каким-то горячечным счастьем. Впору было даже подумать, что влюблена до умопомрачения в своего жениха. Можно было бы подумать – если бы Хюррем точно не знала, что Хатидже-султан с Ибрагимом никогда не встречалась. Даже когда была еще не вдовой, а мужней женой.
Неужели ей так тяжко было ее вдовство, ее проживание рядом с собственными матерью, братом и сестрами? Ощущала себя приживалой? Или – так тяжело было видеть рядом с собой чужое счастье, не имея собственного?
Сейчас Хюррем могла пожалеть даже и Хатидже. Тем более что совсем скоро они обе обретут то, о чем долго мечтали: султанская сестра – мужа и собственный дом, султанская жена – отсутствие рядом ядовитой змеи.
И впервые Хюррем, независтливая и достаточно объективная в том, что касалось чужой внешности (ведь считала настоящими красавицами и Гюльбахар-Махидевран, и польскую жену, Гюльфем, и Шах-султан), впервые увидела, что старшая из султанских сестер тоже красива! Сейчас, когда не кривит рот презрительно – нет и складок возле губ, делающих
Кстати, говорят, валиде немного оживилась, когда услышала новость, касающуюся замужества своей старшей дочери, и впервые за время своей болезни знаками показала, чего хотела бы съесть…
Что же, пусть выздоравливает. Хюррем не хотела ей зла, да и причинила его себе валиде сама; но ее все равно было жаль, пускай она и хотела навредить своей невестке.
Для своего любимца султан приказал выстроить новый дворец, куда по окончании празднеств, которые продлятся девять дней, отвезут султанскую сестру.
Девять дней, в течение которых у нее не будет времени ни на что больше, кроме как милостиво улыбаться и кивать, кивать и улыбаться. А потом… Потом она больше не будет жить, как живут кошечки и собачки – животные, в общем-то, очень милые, но совершенно бездумные. Не будет беспокоиться только о хлебе насущном да о том, чтобы выжили ее детеныши. Она достаточно сильна и сумеет их защитить. Пора уже думать о чем-то большем.
Сколько на празднование ушло денег, она даже представить не могла. Много – понятно, но вот сколько?
Ее мучили нехорошие предчувствия, которые не замедлили оправдаться.
Под вечер, когда она уже уложила и Ильяса, и Михримах, прибежала взволнованная служанка и сообщила, что «пресветлую госпожу» хотят видеть.
Эта фраза означала, что пришел Хасан; а приход Хасана в такую пору и таким образом мог означать только то, что случилось что-то непредвиденное.
Выскочила к нему простоволосая, без покрывала. Впрочем, Хасан был все-таки славянин… хотя бы помнил о том, что по рождению славянин.
– Мятеж, – сказал он, едва заметив ее. – Янычары недовольны. Жалованье не плачено почти за три года. Мятеж начнется завтра.
– Почему именно завтра?
Действительно, странно: если уже три года терпели…
– Они возмущены пышностью празднества. Деньги на свадьбу визиря – это именно те деньги, которые нам… которые янычарам не были отпущены из казны. Визирь Ибрагим женился за счет янычарского жалованья, так считают многие. И… и…
– Не мнись. Говори как есть.
– И многие вообще считают, что Великий визирь Ибрагим и… и Великая Хюррем-хасеки…
Он замялся на секунду, не зная, как ее назвать. Ну да, до сих пор «султанши» ничего не решали и никто к ним, кроме евнухов, не обращался. А еще – он не знал, как правильно преподнести новость.
– Они считают, что мы с Ибрагимом на пару разграбили казну, что ли?
То, что «вместе с Ибрагимом» – это смешно, конечно. А вот то, что разграбили…
Ибрагим – Великий визирь и, конечно, может запускать руку в казну…
Ты снова предвзята, Хюррем. «Может» – еще не означает «запускает». Ты лучше в своем глазу бревнышко поищи. Одно платье, шитое золотом, сколько стоит? А сколько у тебя платьев? А сколько стоит твоя любимая диадема? Изумрудный браслет? Аметистовое ожерелье?