Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Бирбом Макс

Так что к герцогу теперь явилась, вздыхая, крайне взволнованная женщина. Его светлость собрался «уведомить об отбытии»? Она, конечно, извиняется, что так нежданно пришла. Но и новость нежданная. Не ошиблась ли случайно ее девица? Девицы в наши дни такие непонятные. Спору нету, очень добрый и щедрый подарок эти сережки. Но вот так вдруг уехать — посреди триместра — ни зачем, ни почему! Ну!

В таком примерно просторечном сумбуре (столь чужеродном этим изысканным страницам!) миссис Бэтч излила свою печаль. Герцог в ответ был краток, но добр. Он просил прощения за внезапное отбытие и сказал, что рад будет письменно засвидетельствовать превосходное качество ее жилья и угощения; к этому он присовокупит чек не только за проживание до конца триместра и пансион от начала триместра, но и включающий сумму, в которую обошелся бы его пансион до конца триместра, оставайся он ее жильцом. Он ее просил немедленно предъявить счета.

В ее непродолжительное отсутствие он себя занял сочинением рекомендательного письма. Оно сложилось у него в голове в виде краткой оды на дорийском диалекте. Но для миссис Бэтч он нашел приблизительный эквивалент на английском.

СТУДЕНТУ,

ИЩУЩЕМУ ЖИЛЬЕ В ОКСФОРДЕ (Сонет на оксфордширском диалекте)

Изшаръ, малиц, везъ альмуматер —

Всеж всехъ лутшей кров да колач

Найдеж, друкъ мой, у миззис Батч

Не привожу здесь целиком все стихотворение, поскольку если честно, оно мне кажется одним из наименее вдохновенных его произведений. Его музе нелегко было отбросить возвышенные интонации. Кроме того, представления об оксфордширском диалекте основывались у него, похоже, не столько на знании, сколько на предположении. В сущности, я не могу это стихотворение назвать иначе как Литературным курьезом. Особая его ценность состоит в том, что оно демонстрирует участие, проявленное герцогом к другим в последние часы жизни. Для самой миссис Бэтч рукопись, за стеклом и в рамке помещенная в коридоре, бесценна (чему свидетельство недавний отказ от фантастической суммы, предложенной за нее мистером Пирпонтом Морганом).^[99]

Рукопись эту она получила от герцога вместе с чеком. Оный ей был вручен через двадцать минут после того, как она предъявила свои расчеты.

Герцог легко по собственной воле расставался с крупными суммами, но был осмотрителен, когда шла речь о небольших платежах. Это свойственно всем состоятельным людям. И не думаю, что это дает нам право насмехаться над ними. Нельзя поспорить с тем, что они своим существованием нас искушают. В нашей низменной природе чего-нибудь от них желать; а поскольку в мыслях у нас небольшие суммы (видит бог), они к небольшим суммам особенно внимательны. Нелепо предположение, что они будут переживать за полпенса. Следовательно, они переживают за нас; и мы им должны быть благодарны за тщание, с которым они нас берегут от проступка. Не хочу сказать, что миссис Бэтч завысила где-то цену, которую выставила герцогу; но разве мог он убедиться, что она так не поступила, иначе как, по своему обыкновению, проверив все пункты? Проведенные им кое-где сокращения вместе не превысили трех с половиной шиллингов. Не скажу, что они были обоснованны. Но скажи что причины, побудившие его сделать их, равно как и удовлетворение, которое он получил, их сделав, были вполне похвальны, а не наоборот.

Подсчитав среднюю цену, выставленную миссис Бэтч за неделю, и среднее от своих сокращений, он теперь мог подсчитать цену за пансион до конца триместра. Это число он добавил к исправленной сумме миссис Бэтч, затем к ней сумму за квартиру за весь триместр и выписал соответственно чек местного банка, где у него был счет. Миссис Бэтч предложила сейчас же принести проштемпелеванную квитанцию; герцог сказал, что в этом нет нужды, использованный чек сгодится вместо квитанции. Соответственно, он на пенни сократил сумму, записанную на чеке. Визируя это исправление, он с горькой усмешкой вспомнил, что завтра чек будет недействителен. Протянув его миссис Бэтч вместе с сонетом, герцог велел отнести чек в банк прежде закрытия.

— И поспешите, — сказал он, глянув на часы, — сейчас без четверти четыре.

Всего два с четвертью часа до финишных гонок! Как скоро сыплется песок!

На пороге миссис Бэтч остановилась, поинтересовалась, «не помочь ли со сбором вещей». Герцог ответил, что ничего с собой не берет: за вещами пришлют, соберут их и увезут через пару дней. Нет, не надо вызывать кэб. Он пойдет пешком.

— Прощайте, миссис Бэтч, — сказал он. — Юридические причины, которыми вас не хочу утомлять, требуют, чтобы вы получили деньги по чеку сейчас же.

Уединившись, он присел; тут его охватило глубокое уныние… Почти два с четвертью часа до финишных гонок! И чем, спрашивается, занять это время? Он, кажется, сделал все, что должен был сделать. Остальное сделают душеприказчики. Он не собирался писать прощальное письмо. У герцога не было друзей, которым уместно его адресовать. Делать было совершенно нечего. Он безучастно посмотрел в окно, на небесную серость и черноту. Ну и день! Ну и погода! Как могло разумному человеку прийти в голову поселиться в Англии? Настроение у герцога было совершенно самоубийственное.

Его вяло блуждавший взгляд остановился на склянке со средством от простуды. Надлежало принять его час назад. Неважно.

Заметила ли Зулейка склянку? праздно подумал он. Наверное, нет. Она бы, уходя, сказала про нее что-нибудь задорное.

Делать было нечего, кроме как сидеть и думать, и он подумал, что хотел бы вернуть свое настроение за ланчем, когда он видел в Зулейке предмет жалости. Никогда до сегодняшнего дня не случалось ему видеть вещи в ложном свете. И нужды в этом никогда не было. Ни разу до вчерашнего вечера не случалось в его жизни такого, что он бы хотел забыть. Эта женщина! Как будто имело значение, что она о нем думает. Он себя презирал за то, что хотел забыть, что она его презирает. Но желание следовало из потребности. Он глянул на сервант. Не прибегнуть ли снова к вину?

Нерешительно он откупорил бутылку портвейна, наполнил бокал. До чего он дошел! Он вздохнул и прихлебнул, выпил залпом и вздохнул. Волшебство запертого солнечного дня в этот раз не сработало. Он все так же дергался в сети унижений, куда попала его душа. О, сколь многого избежал бы он, умерев вчера!

Ни на секунду не подумал он о том, чтобы уклониться от сегодняшнего умирания. Поскольку он, вопреки его предположениям, не бессмертен, умереть сейчас не хуже, чем через пятьдесят лет. Даже лучше. То, что зовут «преждевременной» смертью, — смерть самая своевременная для того, кто достиг величия в юности. Какого нового совершенства мог бы добиться он, Дорсет? Его совершенство в грядущих годах если бы не повредилось,

то потеряло бы новизну. Погибнуть, предоставив остальное воображению грядущих поколений, — большая удача. Им, любезным грядущим. свойственны сентиментальные, а не реалистические наклонности. Они всегда представляют умершего юного героя славно гарцующим в образе юном и героическом до положенного псалмопевцем предела,^[100] чувство огромной утраты не дает памяти о нем потускнеть, Байрон! — был бы всеми сегодня забыт, сделавшись в старости напыщенным пожилым джентльменом с поседевшими бакенбардами, посылающим в «Таймс» длинные, хорошо аргументированные письма по вопросу отмены хлебных законов.^[101] Да, таким бы стал Байрон. Это в нем было заложено. Он бы стал пожилым джентльменом, обиженным на королеву Викторию за неодолимое ее предубеждение и грубый отказ «принять к рассмотрению» робкое выдвижение его лордом Джоном Расселом^[102] на должность в правительстве. Шелли остался бы поэтом до самого конца. Но какой скукой, какой ужасной скукой была бы его зрелая поэзия! — воздвиглась бы между ним и нами огромной нечитабельной грудой… Знал ли Байрон, задумался герцог, что ждет его в Миссолонги?^[103] Знал ли, что умрет за греков, которых презирал? Байрон, возможно, был бы не против. А если бы греки сказали ему недвусмысленно, что они презирают его? Что бы он сделал тогда? Довольствовался бы ячменным отваром?..^[104] Герцог снова наполнил бокал, все еще надеясь на волшебство… Возможно, не будь Байрон денди — но не будь он в душе денди, он бы не был и Байроном. Именно потому, что он свой дендизм не охранял от всевозможных пустых страстей, половых или политических, образ его столь возмутительно далек от идеала. В политике нелеп, в любви безвкусен. Только сам в себе, поднявшись на надменную высоту, мог он произвести впечатление. Природа, его сотворив, сотворила и пьедестал, дабы на нем Байрон стоял, полный дум, принимал позы и слагал песни. Сходя с пьедестала, он пропадал. «Идол сполз с пьедестала…» герцог вспомнил вчерашние слова Зулейки. Да, он тоже пропал, когда сполз с пьедестала. Что ему, архиденди, делать на общем поприще? Зачем ему любовь? В любви он совершенный болван. Байрона, по меньшей мере, она развлекала. А у него какие были развлечения? Вчера он забыл поцеловать Зулейку‚ держа ее запястья. Сегодня его хватило на то, чтобы позволить бедняжке Кейти поцеловать ему руку. Лучше быть безвкусным, как Байрон, чем олухом, как Дорсет! подумал он с горечью… И все ж в олухизме больше общего с дендизмом, чем у безвкусицы. Это не столь вопиющая оплошность. И у него по сравнению с Байроном еще одно преимущество: олухизм его не всем известен; в то время как Байрон свою безвкусицу практиковал непременно в огнях всеевропейской рампы. Свет про него скажет, что он свою жизнь положил ради женщины. Прискорбный фортель? Но вся его остальная видимая жизнь прошла без единого упрека… Единственное, к чему возможно было придраться, — тенденциозное выступление в Палате лордов, — полностью было оправдано своим результатом. Ибо, став рыцарем Подвязки, он удостоверил безупречность своего дендизма. Да, подумал он, именно день, когда впервые он облачился в величественнейшую из одежд, и был в ней величественней всех, кого прежде знала история и кого впредь история узнает, когда явился он в покровах своих с изяществом бесподобным и неподражаемым, придав знакам отличия сияние ярче им самим свойственного, стал днем, когда раз и навсегда исполнил он свое предназначение, совершил то, зачем послан был в этот мир.

Тут в его голову закралось желание, смутное поначалу а затем определенное, настойчивое, неодолимое, еще раз увидеть себя перед смертью облеченным во всю славу и могущество.

Препятствий тому не было. Отправляться на реку предстояло лишь через час. Глаза герцога расширились, отчасти как у ребенка, собравшегося «наряжаться» для игры в шарады; в нетерпении он уже развязал галстук.

Он один за другим отпер и распахнул черные лакированные сундуки, жадно выхватывая бесподобное малиновое и белое, царственное голубое и золотое. Вас удивляет, что он не устрашился без посторонней помощи взяться за туалет столь обширный и многосложный? Вам странно уже было узнать, что он привык в Оксфорде каждый день одеваться caмостоятельно. Но настоящий денди способен на такую исключительную независимость. Он не только художник, но и ремесленник. И хотя на месте того, о ком мы ведем беседу, любой другой лишенный помощи рыцарь, вероятно, пропал бы безнадежно в лабиринте пряжек и крючков, лежащем в основе видимого великолепия рыцаря, «облачанного должно и полно», Дорсет на этом пути был умел и упорен. Он справился с первоначальным волнением. Он скор был, но не тороплив. В действиях его были простота и неизбежность естественного явления, более всего сходного с появлением радуги.

Малиново-окамзоленный, голубым-отесьмленный, белоштанно-очулоченный, нагнувшись, он на левое колено подвязал бархатную ленту, на которой сверкал гордый и веселый девиз Ордена. К груди он прикрепил восьмиконечную звезду, что ярче и больше любой звезды небесной. На шею он повесил искусную длинную цепь, к который прикреплен был святой Георгий, разящий дракона. Согнув плечи, он на них возложил мантию синего бархата, столь широкую, столь обволакивающую, что, несмотря на горящий посредине крест святого Георгия и наплечные банты, подобные двум на ней посаженным белым тропическим цветкам, казалось, будто в такой же мантии пророчествовал Илия.^[105] На груди он завязал два от этой мантии блестящих шнура, одну кисточку поместив должным образом чуть выше другой. Справившись со всем этим, он отошел от зеркала и натянул пару белых лайковых перчаток. Их застегнув, он на внутреннюю сторону левого локтя подобрал несколько складок мантии и правой рукой в левую передал черного бархата шляпу с перьями цапли и страуса, в которой рыцарю Подвязки дозволено совершать выходы. Затем он с поднятой головой мерной поступью возвратился к зеркалу.