Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви

Бирбом Макс

Вы, конечно, вспомнили знаменитый его портрет кисти мистера Сарджента.^[106] Забудьте. По средам Тэнкертон-Холл открыт для посетителей. Оправляйтесь туда и в столовой как следует рассмотрите портрет одиннадцатого герцога работы сэра Томаса Лоуренса.^[107] Представьте мужа лет на двадцать моложе того, которого там увидите, но с теми же приблизительно чертами, той же приблизительно манерой и в те же в точности облаченного одеяния. Мысленно доведя до предела благородство этой манеры и этих черт, вы сможете вообразить, как выглядел тогда отраженный в зеркале четырнадцатый герцог. Удержитесь от того, чтобы проследовать к картине, висящей через две от Лоуренсовой. Соглашусь, она достойна всех слов, вами

сказанных, когда она (в тот самый момент, о котором я здесь повествую) висела в «Бёрлингтон-хаусе».^[108] Изумительны, не поспорю, витиеватые движения кисти, изобразившие бархат мантии, — движения столь легкие и столь, кажется, случайные, но если отойти на правильное расстояние, столь осязаемый на картине сотворившие бархат. Лоск белого атласа и шелка, блеск золота, сияние алмазов — все это никогда не запечатлевала столь уверенная рука, послушная жадному взгляду. Да, вся блестящая поверхность там есть. Но не надо смотреть. Там нет души. Есть дорогая новая одежда, но нет высокой старины, которую она должна воскрешать; а вокруг герцога пробуждалась именно эта старина, создававшая ауру, теплое символическое свечение, в котором ясней проступало его собственное отдельное великолепие. Зеркало, его отражавшее, покорно отражало всю историю Англии. На холсте мистера Сарджента ничего этого нет. Вместо этого бросается в глаза потрясающая сноровка мистера Сарджента: тут сделался господином художник, а не изображенный. Больше того, неудобно говорить, но, кажется, в позе и выражении лица герцога есть почти намек на издевку — ненамеренный, уверен, но заметный внимательному взгляду. И… но что-то я заговорился о картине, которую прошу вас забыть.

Герцог долго стоял недвижно, глядел пристально. Одна только вещь нарушала его глубокий внутренний покой. Мысль о том, что скоро нужно отложить все это великолепие и стать привычным собой.

Тень сошла с его чела. В таком виде он и отправится в путь. Он верен будет девизу, который нес, верен будет самому себе. Денди он прожил жизнь. В полном блеске и сиянии дендизма он и умрет.

В его душе покой сменился торжеством. Лицо вспыхнуло улыбкой, гордо вздернулся подбородок. Он ничего в мир не принес и с собой не заберет ничего? Нет, самое дорогое он сохранит до последней минуты; и в смерти с ним не разлучится.

Комнату он покинул все еще с улыбкой на лице. — «Ох, — скрипела тихо каждая ступенька лестницы у него под ногами, — почему я не из мрамора!»

Выбежавшие в коридор миссис Бэтч и Кейти, казалось, взаправду окаменели при виде спускавшегося видения. Минуту назад миссис Бэтч надеялась все-таки наконец произнести материнские слова. Безнадежная немота объяла ее теперь! Минуту назад веки Кейти были красны от пролитых слез. Даже они внезапно побледнели. Бледным как смерть стало ее лицо между черной и розовой жемчужинами. «И на любовь этого человека я однажды на мгновенье посмела рассчитывать!» — прочитал, не ошибившись, герцог в ее взгляде.

Ей и ее матери он поклонился, проходя неспешно мимо. Из камня матрона, из камня девица.

Из камня и императоры на другой стороне; и тем горше было им на него смотреть, поскольку он собою воплощал все то, чем сами они были когда-то или пытались быть. Но несмотря на эту горечь, они не переставали печалиться о грядущей его погибели. Они готовы даже были простить ему единственный недостаток, который знали за ним, — его равнодушие к их любимице Кейти. И вот — o mirum mirorum^[109] — он и этот недостаток исправил.

Ибо, вспомнив упрек, который недавно сам себе сделал, герцог остановился и, оглянувшись импульсивно, поманил Кейти; она подошла (сама не зная, как); и вот, стоя на крыльце, белизна которого была символом ее любви, герцог — легко, следует признать, и в самые верхние пределы лба, но вполне ощутимо ее поцеловал.

Глава XIX

Вот он прошел под небольшим сводом между восьмым

и девятым императорами, обогнул Шелдонский театр и скрылся с глаз Кейти, которую — он был одинаково рад и не рад, что поцеловал ее — выбросил наконец из головы.

Во дворе Старых Школ он оглядел знакомые лазурно-золотые надписи над подбитыми железом дверями — Schola Theologiae et Antiquae Philosophiae; Museum Arundelianum; Schola Musicae.^[110] И Bibliotheca Bodleiana^[111] — перед ней он остановился, дабы в последний раз ощутить смутную дрожь, что всегда посещала его при взгляде на укромную дверцу, которая завлекла и всегда будет завлекать стольких ученых со всех пределов земли, знаменитых и неизвестных, полиглотов и имевших самые разнообразные интересы; и никому из них не избегнуть сердечного трепета, оказавшись на пороге сокровищницы. «Какое глубокое, какое идеальное впечатление производит этот отказ произвести впечатление!» — подумал герцог. Возможно, все-таки… но нет: здесь нет общего правила. Он чуть расправил мантию на груди и проследовал на площадь Рэдклиффа.

Прощальным взглядом он одарил древний огромный конский каштан, называемый деревом епископа Хибера.^[112] Определенно, нет: не существует общих правил. Дерево епископа Хибера с его буйной вздымающейся листвой, облаченное в каждый год обновляемый наряд из сережек, было воплощением бесхитростного хвастовства. И кто посмеет его упрекнуть? кто ему не порадуется? Но сегодня дерево скорее не радовало, а ужасало. Странно бледными казались листья на фоне черного неба, почти призрачными — многочисленные цветы. Герцог вспомнил предание — якобы в каждом прелестном зачатке белого цветка сокрыта душа мертвеца, что любил Оксфорд весьма и прилежно и в таком образе из года в год ненадолго сюда возвращается. Герцог рад был не усомниться, что следующей весной на одной из верхних веток окажется и его душа.

— Эй, смотрите! — воскликнула юная леди. выходя с тетей и братом из ворот Брейзноуза.

— Ради бога, Джесси, веди себя прилично, — прошептал брат. — Тетя Мейбл, ради бога, перестаньте смотреть. — Он потащил обеих за собой. — Джесси, у тебя за плечом… Нет, это не вице-канцлер. Это Дорсет из Иуды — герцог Дорсетский… А почему нет?.. Ничуть не удивительно… Нет, я не нервный. Только перестаньте меня называть вашим мальчиком… Нет, не будем ждать, чтобы он нас обогнал… Джесси, позади тебя…

Бедняга! Как бы ни любил студент женскую часть своей семьи, в Оксфорде она ему всегда доставляет беспокойство: в любой момент женщины могут как-нибудь его опозорить. Учитывая дополнительное напряжение, связанное с необходимостью весь день держать их в неведении о намерении совершить самоубийство, студенту можно было простить некоторую раздражительность.

Бедные Джесси и тетя Мейбл! Они теперь обречены будут вспоминать, что Гарольд весь день вел себя «очень странно». Утром они приехали в прекрасном, энергичном настроении, несмотря на грозное небо, — и теперь будут вечно себя корить тем, что Гарольд им показался «ну совершенно невыносимым». О, если бы он им доверился! Они бы его отговорили, спасли — они бы наверняка придумали, как его спасти! Когда он им сказал, что гонки «первого дивизиона» всегда скучны, поэтому лучше им отпустить его одного, — когда он сказал, что там слишком шумно и не место для дам, — ну почему они не догадались, не вцепились в него и не удержали подальше от реки?

А сейчас они шли по обе стороны от Гарольда, не зная судьбы, желая только обернуться и посмотреть на великолепного персонажа позади. Тетя Мейбл в уме подсчитала, что один бархат мантии должен стоить не меньше четырех гиней за ярд. Разок как следует оглянувшись, можно вычислить, сколько там ярдов… Она последовала примеру жены Лота; Джесси последовала ее примеру.

— Хорошо, — сказал Гарольд. — Теперь решено. Я иду один. — И подобный стреле он перелетел через Хай-стрит и пошел по Ориэл-стрит.