Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы

Бирюк В.

А если я усну шмонать меня не надо…».

Не извозчик, не по мостовой, шмонать меня Гнедко точно не будет. Скорее — копытами запинает. А так — всё правильно.

Оказалось — конь синтуичил правильно.

Приехали на «Окский двор». За верхним концом Дятловых гор поставлен «приёмный покой» — постоялый двор для гостей с Оки. Блок-пост с функциями санпропускника и гостиницы.

Точнее: первая очередь, самое необходимое. Мостки, амбар, две избы, банька. Рядом — вторая очередь, уже

начата. Посмотрел, с прорабом потолковал. Нормальный мужик, можно двигать его дальше…

– Господине! Там, кажись, биться собираются.

Коневодом у меня Алу, углядел с седла свару у пристани. Молодой, любопытный, головой целый день крутит. И откуда только силы берутся…

Работнички — развлекухе обрадовались, покидали брёвна да носилки, похватали топоры да дрыны и к реке.

Ну и я на Гнедка своего… о-хо-хо… взгромоздился. И как им не надоедает… Но не зря ж скотина божья так сюда рвалась? Съездим-поглядим.

Четверо духовных в чёрных рясах вылезли из лодки на берег и качают права.

Картина: «Грачи прилетели». И орут — сходно. Червячка нашли?

Дворовый слуга — однорукий ветеран, который приходящих встречает, привечает и месту провожает, на земле сидит, за разбитую голову единственной рукой держится. Духовные — злые, посохи на изготовку. Напротив уже стоят четверо моих гридней. У двоих — стрелы наложены, у двоих — палаши достаны. Тут толпа валит — строители с дрекольем на веселье пожаловали.

– А ну всем стоять! А ну тихо!

Да что ж они такие… нервенные? Сейчас слезу с коня и всех… покусаю. Чтобы помнили. Что страшнее «Зверя Лютого» — в природе нет.

– Об чём крик, люди добрые?

Здоровенный монах, борода из-под глаз веником, внимательно меня оглядывает и, чуть опустив посох, спрашивает:

– Что, Иване, не признал?

Я вглядывался и, когда он, характерно-раздражённо, рывком с зажимом, чуть качнул посох, вдруг вспомнил:

– Оп-па! Чимахай! Сколько лет, сколько зим! Не ждал, не гадал! Здрав будь, друже!

* * *

Ещё одна моя давняя догонялочка. «Железный дровосек», бывший мой холоп, жертва «цаплянутой ведьмы» из Пердуновской вотчины, ушедший в Смоленске в монастырь: «хочу на бесогона выучиться». Тогда я его «облагодетельствовал» — оплатил монастырское обучение.

Тогда же, в лодке на Днепре, я проповедовал ему о четырёх слабо связанных сущностях: бог, вера, религия, церковь. Прилагательное у них одно — «христианское», а сами они — про разное. Советовал не сильно верить монахам, помнить о разнице между правдой и истиной применительно к бесовщине, искать свою дорогу.

* * *

Спрыгнул с коня, подошёл обнять старого знакомца. Однако он… уклонился.

– Ты меня этой поганской кличкой не зови. Ныне крещён я Теофилом. Что по-русски значит — возлюбленный господом.

Какой-то он… напряжённый. Запор, что ли? Или понос? Ну, это решаемо. И то, и другое.

– Да назвать-то могу хоть горшком. По какому делу тут?

– По воле пославшего мя… нас пославшего. Владыки Смоленского Мануила. Для доношения до сих мест диких — вести

благой и православных окормления.

Вона чего… Далеко, видать, слава моя разошлась. Как-то я про Смоленского епископа и не вспоминал. А зря — умён Мануил Кастрат, умён. Вот же: ни Ростовский, ни Черниговский архиереи ко мне людей ещё не шлют, а Кастрат — уже сообразил.

Хотя… он про меня, про Пердуновку, про похождения в Смоленске — больше знает. Вот и послал «трудников господних» для «посмотреть». А также «приобщить», «воцерквить» и «окормить».

Надеюсь — только для этого. Потому что Свято-Георгиевский монастырь, где принял постриг Чимахай, заведение… инквизиторского толка. Готовит «бесогонов» — бойцов за веру христову. Против демонов.

Ага… А прислали — ко мне…

* * *

С тамошним игуменом я как-то в Смоленске нехорошо схлестнулся. У того инока на правой ладони — поперечный шрам. Меч ладошкой останавливал. А на тыльной стороне — пороховой ожог. Характерная россыпь синих пятнышек. В голове — умения применения гипноза. «Зайчиком» от своего перстенька пробовал меня в транс вогнать.

Сволочь. Экзорцист-профессионал.

* * *

– А чего слугу побили?

– Неразумен. Места своего не ведает. Мы подошли спросить — где искать тебя. А он, дурень калечный, указывать людям божьим вздумал, слова поносные говорить. Велено, де, никому по реке не ходить, а становиться тут. А как мы решили дальше идти — за рясы хватал, стражу звал. Пока посохом в голову не вразумили — всё лаялся.

– Вот оно как… А сведомо ли тебе, божий человек Теофил, что дурень здесь не тот, кто на песке сидит. Дурень здесь в рясе стоит. Дурни.

Я внимательно рассматривал спутников Чимахая. Двое, похоже, бойцы. И по «физике», и по душе. Нехорошо смотрят. Примеряются. Третий… скользкий, вёрткий, благостный… лицемер. Морда — как блин маслянистый.

Мгновенное удивление в глазах Чимахая исчезло. По-угрюмел, озлобился. Перехватил посох поудобнее. Привычным, отработанным движением. И — замер. Зацепил взглядом чуть выглядывающие над моими плечами рукоятки «огрызков». Потом перевёл взгляд мне в глаза.

Я начал улыбаться. Нагло. Чуть показывая зубы. Чуть шевеля пальцами опущенных, чуть растопыренных рук.

В отличие от очень многих на «Святой Руси», Чимахай меня знает. Знает — для чего ношу эти смешные железки. И как ими работаю. Знает, что ни его ряса, сан, посох, спутники — меня не остановят. Мечники и лучше меня есть, беспредельщиков беспредельнее — нету.

Был у нас случай. Ещё на воровской заимке возле Пердуновки. Чимахай с сотоварищами шутки над Ивашкой шутить вздумали. Шутников пришлось… урезать. Шашечкой своей.

Тогда, сразу как зарезал самых… непоседливых, пришлось его воспитывать. Чтобы не зарезать за компанию. Сунуть к его носу свой клинок. Клинок полностью, до самой рукояти, был в крови. Лишняя уже стекла, но оставшееся стало вязким, блестящим, почти чёрным. И остро пахнущим. Он смотрел на клинок, направленный ему в лицо. Потом — поверх его, в глаза мне. Сглотнул и отвернулся.