Зверь лютый. Книга 24. Гоньба
Шрифт:
— Логично. Но… А ты… ты ж решение сам принял! Ты сам понял, ну, насчёт шишей, сам решил, сам… вот возчика сбил, тройку в сторону увёл. Суханище! Так, выходит… заклятие волхвов голядских кончилось?! У тебя душа нынче есть!
— Ну.
Что «ну»?! Как это «ну»?! Волхвы же из него душу вынули! В палец костяной спрятали! Его же души лишили! «Свободу воли» — отняли. Он же мог только по приказу! Я ж за ним как за малым ребёнком! Он же даже в сортир сам не мог…! А теперь, выходит, он свободный человек… «В своей воле»…
— И как оно? В смысле — своим умом?
— Нормально.
Офигеть!
— И давно?
Это у него вот только что произошло? Когда увидел опасность… Нет, кони его бояться раньше перестали…
— С Ярёмы Зуба.
Как это? Это ж когда было! Это ж ещё до Бряхимовского похода! Когда мы в усадьбу Рыксы попали. «Как кур в ощип» — в разбойное кубло. Точно, было там что-то такое… он сказал или сделал… сам. Без моего приказа. Что-то тогда моё внимание царапнуло. Но… некогда было разбираться. А после… такой же как всегда.
— А чего ж ты раньше не говорил?
— Ты не спрашивал.
— Ну… Хоть похвастал бы! Это ж чудо! Душа вернулась!
— Не. Не вернулась. Новая выросла.
— Что?! Вот так враз?!
— Не. Проблесками. То, вроде, чувствую её. А то вроде — нету.
— Ишь ты… А свойства твои? Ну, там, слух удивительный, память, сила, выносливость…
— Ты ж сам видишь.
И правда. Весь нынешний изнурительный «вестовой скок» с Суханом проблем не было.
Почему? — Похоже… Пока он был в отключке… э… в «бездушье» — я его гонял. Болевые рецепторы были отключены гипнозом голядских волхвов, а мне было интересно иметь подле себя крепкого охранника. Да и вообще — интересно. Он делил со мною каждый день всякие… хлопоты. А ещё мы с Артемием его в качестве живого «видика» приспособили. Боевой тренажёр с памятью. Отчего он и приобрёл… некоторую физическую форму. Экстремально выдающуюся.
Как-то мне… С одной стороны — радостно. Что человек, который годами возле меня, который меня не раз защищал, спасал, хлеб и кров делил… — выздоровел? Душу обрёл. С другой…
— Раз ты теперь… ну… одушевлённый — тебе чего-нибудь хочется?
— Чего?
— Ну… я не знаю… кафтан дорогой, конь резвый…
— Не. Чего надо — есть. А лишнее… не с руки.
— А… бабу? Какую-нибудь… такую-эдакую?
— На что? Бабы сами… отбоя нет. А одну… на кой?
— Так… А палец?! Костяной палец, в который душу твою волхвы спрятали? Я ж его на груди, возле креста ношу…
Я несколько суетливо полез к себе под одежду, пытаясь вытащить этот, можно сказать — намозоливший шею, «сувенир». Сухан остановил:
— Не надо. Я его и поныне чую. Он — на тебе, и мне ведомо — в какой ты стороне.
Я принялся запоясывать шубу, пребывая в немалом смущении. Как-то я в такие ситуации… когда зомби не только встал-пошёл. А ещё и душу вернул… Нет, не вернул — новая выросла.
Столько слышал про зомбирование, про всякие зомбоящики… А вот как оно назад, в люди…
Офигеть. Факеншит уелбантуренный! Первый раз с таким сталкиваюсь! И как же теперь…?
— Так у тебя совсем никаких-никаких желаний нет?
— Есть.
О! Наконец-то! У живого человека должно быть
— Какое?
— Ехать.
И он кивнул в сторону оставленной позади разбойной заставы.
Едрёна матрёна! Они ж там наших коней распрягают да засёдлывают!
Ходу, родимые, ходу!
Уж и не знаю — с согласия Костромского тысяцкого Бориса Жидиславича такое безобразие творится или нет, а кубло разбойное надо чистить. Дядя Боря «лямку не тянет».
Я то удивлялся изменениям, произошедшим с моим неотлучным зомби — вижу каждый день, а не заметил — появление души! то задумывался о наведении порядка в Костроме. А тройки уносили нас вниз по Волге. Шиши, поглядев на нашу резвость, повернули назад.
У устья Унжи наскочили на ещё одну команду. Другие — издалека видать. Характерное единообразие в одежде, оружии, упряжи. И стяг над берегом — «Чёрт на тарелке». Мои. Землемеры, егеря, лесорубы.
В РИ это место назовут Юрьевцем. Не по Долгорукому, а по внуку его, который здесь крепостицу поставит почти перед Батыем. В АИ — самому приходится.
Дальше как-то легче, спокойнее. Вроде бы — та же Волга, те же леса по берегам, а такой тревоги нет — моя земля. «Я — дома».
В Городце я «завис» — кучу дел пришлось решать спешно, по телеграфу. Особенно «горячих» здесь, в нынешнем продвижении Всеволжска вверх по Волге, в очень ограниченном времени — последние недели перед ледоходом.
Пока у меня нет однозначного запрета Боголюбского — делаю как уговаривались.
…
— Ну что, Урюпа. Был ты душегуб, стал градоначальник. Не худой. Я гляжу, ты тут Городец славно обустраиваешь. И округа по уму становится. И помощники у тебя разумные, вроде. Дело понимают, что, к чему — соображают. Сам-то не заскучал?
— Ты, Воевода, это к чему?
— В Кострому посадником… Как?
— Вона чего… А…?
— Решаемо. Давай-ка прикинем…
Через неделю воинский отряд с Чарджи во главе, с Чимахаем в роли «разносчика слова божьего», с пересидевшем у меня зиму Гладышем, с Урюпой и другими многими гражданскими людьми и необходимыми припасами — двинулся от Городца вверх по Волге. На Унжу, в Кострому, в Галич…
…
По приезду в Городок я собрался-таки с духом и, понимая, что тянуть уже нельзя — Тихое Лето доберётся до Боголюбова, а надо, чтобы моё донесение попало к князю Андрею раньше, сел сочинять послание. Отчёт о провале.
Подробностей — минимум. Но — чтобы у Боголюбского не возникло подозрений. И таких, чтобы не выглядело, будто я пытаюсь отвлечь внимание на мелочи. И, безусловно, ни в коем случае, что я — беглый холоп. Который убил своего хозяина.
Тут уж для него не будет иметь значения — кто я и чего сделал. У него — «твёрдые принципы». Мне смерть — однозначно. Хоть бы я из земли золото возами выкапывал и ему слал — неважно. Он — правдоруб и законобдень. Фанатик законности и столп православия.
Вот если бы я Хотенею отдался, у него остался, да Андрею весточку послал. То он… меня бы выкупил. Может быть. В челядь дворовую определил. Коли бы доказал годность свою — в помощники скарбника поставил. А чего? Читать-писать умею.