Зверь лютый. Книга 24. Гоньба
Шрифт:
Вот это… седалище — владеет человечеством?! Его жизнью и смертью? Его умами и душами? Потому что может уничтожить его «светлое будущее». Не-не-не! Не вообще! «Светлое» — оно придёт! Неизбежно! Но — потом. Сильно потом. Веков через семь-восемь. А пока десятки миллионов людей… десятки поколений… «Накрылись». Вот этой… вполне рядовой… «пятой точкой». «Точкой бифуркации». Которая «фуркать» не схотела. По своим морально-душевным предпочтениям.
Цена «фурку» — продолжение обычной Реальной Истории. Где количество «преждевременно умерших» —
Слышь, задница моя, а не слишком ли ты дорого обходишься человечеству? Не из-за своих неповторимых изгибов и очертаний, а просто потому, что приделана к единственной в этом мире вот такой голове. Тоже — вовсе не самой лучшей из возможных. Но вот «здесь и сейчас» — уникальной. Иггдрасилькнутой. Попандопулопипнутой.
«Пусть враги запомнят это:
Не грозим, а говорим.
Мы прошли с тобой полсвета.
Если надо — повторим».
Поскольку просто «повторим» не получилось — «душа» помешала — придётся «повторять» в какой-то иной, особо… «извращённой» форме.
М-мать… О-хо-хошеньки…
…
На четвёртые сутки уложили пьяненького Тихое Лето в санки и налегке погнали Волгой к Ярославлю. Там мы с Тихим Летом и попрощались. Собрал он молча лошадей и пошёл в Боголюбово. Так мне и слова не сказал. Коней, по моей вине потерянных… не забудет, не простит.
В Ярославле — мой двор. Фактория процветает, воевода — вась-вась, чего изволите-с. И санки беговые лёгкие, и кони резвые, и возницы умелые и воинов в охрану дал. Хотя, конечно… впереди — «пустое пространство». Становиться — некуда. А ночевать в заснеженном лесу…
Ещё засветло приняли с реки на густо поросший строевым лесом берег. Я постоянно крутил головой: опыт встречи с волками в этом походе — спокойствию не способствовал. Когда высказал свои опасения старшему ярославских, он, бывалый немолодой гридень, принялся успокаивать:
— Сучьев нарубим, костры зажжем, волки не подойдут: всякий зверь боится огня.
Мне, однако, было неспокойно. Дважды в этом походе мы сталкивались с волчьими стаями.
«Бог троицу любит» — русское народное наблюдение.
Тогда мы были в движении, с добрыми конями, могли убежать от них. В селении же у нас была защита — хоть какой, а — забор, избёнки-сараюшки. Здесь — лес, вотчина «серого брата». Его дом — не наш.
Лошадей выпрягли, задали овса. Утоптали вокруг снег и сделали привал. Нарубили сучьев да валежника, сложили костры и, когда стемнело, зажгли их. Гридень вытащил из саней большую кожаную кису, вынул из неё хлеба, пирогов, квашеной капусты, медный кувшин с квасом. Устроили постную трапезу: тюри с луком накрошили, капусты с квасом, грибов соленых. Хоть невкусно, да здорово поужинали.
То, чего мы были лишены весь поход. Туда шли — корм крестьянский, чего дадут. Обратно — сухой хлеб
Ночь надвигалась. Красное зарево костров, освещая низины леса, усиливало мрак в его вершинах и по сторонам. С треском горевших ветвей ельника и фырканьем лошадей смешались лесные голоса… Ровно плачет ребенок, запищал где-то сыч, потом вдали послышался тоскливый крик, будто человек в отчаянном боренье со смертью зовет к себе на помощь: то были крики пугача (филина)…
Поближе завозилась в вершине сосны векша (белка), проснувшаяся от необычного света, едва слышно перепрыгнула она на другое дерево, потом на третье и все дальше и дальше от людей и пылавших костров… Чуть стихло, и вот уж доносится издали легкий хруст сухого валежника: то кровожадная куница осторожно пробирается из своего дупла к дереву, где задремал глупый красноглазый тетерев. Еще минута тишины, и в вершине раздался отрывистый, жалобный крик птицы, хлопанье крыльев, и затем все смолкло: куница поймала добычу и пьет горячую кровь из перекушенного горла тетерева…
Опять тишь, опять глубокое безмолвие, и вдруг слышится точно кошачье прысканье: это рысь, привлеченная из чащи чутьем, заслышавшая присутствие лакомого мяса в виде лошадей. Но огонь не допускает близко зверя, и вот рысь сердится, мурлычет, прыскает, с досадой сверкая круглыми зелеными глазами, и прядает кисточками на концах высоких, прямых ушей… Опять тишь, и вдруг либо заверещит бедный зайчишка, попавший в зубы хищной лисе, либо завозится что-то в ветвях: это сова поймала спавшего рябчика…
Лесные обитатели живут не по-нашему — обедают по ночам…
Но вот вдали, за версту или больше, заслышался вой, ему откликнулся другой, третий — все ближе и ближе. Смолк, и послышалось пряданье зверей по насту, ворчанье, стук зубов… Ни один звук не пропадет в лесной тиши.
— Волки! — в тревоге прошептал я, толкая в бок задремавшего старшого. Сухан, возницы и второй гридень давно уж спали крепким сном.
— А?.. Что?.. — промычал, приходя в себя, старшой. — Что ты говоришь?
— Слышишь? Воют, — несколько смущённо сообщил я ему.
— Да, воют… — равнодушно отвечал ярославец. — Эк их что тут! Чуют мясо, стервецы!
— Беда! — промолвил я.
— Какая ж беда? Никакой беды нет… А вот побольше огня надо… Эй, ребята! — крикнул он. — Проснись!.. Эка заспались!.. Вали на костры больше!
Спутники мои встали неохотно, тяжко просыпаясь посреди ночи, и вместе с нами навалили громадные костры. Огонь стал было слабее, но вот заиграли пламенные языки по хвое, и зарево разлилось по лесу пуще прежнего.
— Видимо-невидимо!.. — высказался я, несколько оторопев, слыша со всех сторон волчьи голоса. Зверей уж можно было видеть. Освещенные заревом, они сидели кругом, пощелкивая зубами.