Зверь лютый. Книга 24. Гоньба
Шрифт:
— Ничего, — успокаивал старшой, — огонь бы только не переводился. То ли еще бывает в здешних лесах!..
И вспомнился мне рассказ Тихого Лета, как он на ёлке три дня сидел: «- А конь? — А съели».
На какую сосну тут забираться? Ежели что…
Волки никак не смели близко подойти к огню, хоть их, голодных, и сильно тянуло к лошадям, а пожалуй, и к людям.
Звери все близились, было их до пятидесяти, коли не больше. Смелость их росла с каждой минутой: не дальше, как в трех саженях сидели они вокруг костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу
Без малого час времени прошел, а мы все еще сидели в осаде. До свету оставаться в таком положении было нельзя: тогда, пожалуй, и костры не помогут, да не хватит и заготовленного хвороста на поддержание огня. Но наш старший гридень — человек бывалый. Когда волки были уже настолько близко, что до любого из них палкой можно было добросить, он расставил нас по местам и велел, по его приказу, разом бросать в волков изо всей силы горящие еловые лапы.
— Раз… два… три!.. — крикнул он, и горящие лапы полетели к зверям. Те отскочили и сели подальше, щелкая зубами и огрызаясь.
— Раз… два… три!.. — крикнул он снова, и, выступив за костры, мы дружно еще пустили в стаю по горящей лапе. Завыли звери, и, когда гридень, схватив чуть не саженную пылающую лапу, бросился с нею вперед, волки порскнули вдаль, через несколько минут их не было слышно.
— Теперь не прибегут, — молвил наш предводитель, надевая шубу и укладываясь в сани спать дальше.
Я лежал в соседних санях и удивлялся. Несоразмерности. Себя, человечества вообще — и мира.
У меня — чуйства-эмоции, планы-расчёты. Аж паром из ушей со свистом. Пуп земли, центр вселенной. А тут стоит лес. В нём живут звери. Много. Больше, чем людей. Разных. Различнее, чем люди. Живут своими, часто весьма насыщенными, полными событий и эмоций, жизнями. В этом огромном зелёном платке, который раскинулся отсюда — на тыщу вёрст в любую сторону. Огромный мир. Со своими законами, страстями, любовями и ненавистями… Куда больше и разнообразнее нежели наш — мир «венцов творения». И мы тут… так, вошки по бахромёшке. По краюшку платочка. Суетимся, перескакиваем. Сношаемся, жрём, давим друг друга… Изображаем из себя нечто… разумное, духовное, могучее… Важное. Вечное. Со своей повседневной суетой и мелочностью желаний и опасений.
А я этот лес — океан смыслов и форм — почти не вижу, не замечаю. К стыду своему. Вот бы стать сосной. Или — белкой. Или — волком. А чего ж нет? Если меня в тело средневекового мальчишки иггдрасилькнуло — может, и в лесу подходящий «приёмник» сыщется? И посмотреть на это зелёное море — изнутри. Неужто оно страшнее, омерзительнее, нежели здешнее средневековье? С таковыми же людЯми.
Ладно, Ванюша, хватит философствовать — вздремни полчасика. Потом дальше поскачем. Хорошо бы вдругорядь на волков не нарваться…
…
Нарвались. Только не на волков и не в лесу.
Верстах в пяти выше Костромы — «богатырская застава». Несколько саней, на одних — будка, оттуда из всех щелей дым валит — «богатыри» греются у очажка, выпряженные, привязанные к оглоблям, лошади, поперёк наезженной полосы на снегу рогатка — бревно на кОзлах. Перед ней выходит бородатый мужик в железной шапке и меховой шубе, важно поднимает руку, зычно провозглашает:
— Стой! Застава Костромская. Кто такие?
Мы идём тремя тройками. Возницы — ярославские, в первой тройке —
Из будки вылезают стражники… Вдруг во вторых санях поднимается Сухан, наклоняется к вознице, что-то говорит, тот, продолжая натягивать вожжи, придерживая лошадей, что-то отвечает… и вылетает с облучка в сторону, на снег. Сухан, ухватив вожжи, нахлёстывает коней, рычит по-медвежьи и гонит их вправо, через невысокий снежный гребешок на соседнюю полосу нетронутого снега.
Зачем?! Почему?! Мой зомби взбесился?!
Многолетний уже опыт, рефлексы, наработанные до автоматизма… Разбираться — потом.
Первая тройка уже останавливается перед рогаткой, а я, перегнувшись к своему возчику, ору ему в ухо:
— Вправо бери! Следом! Не останавливайся!
Он поворачивается ко мне, натягивая вожжи, туповато спрашивает:
— Чегой-то? Эта… вот… застава же…
Выдёргиваю у него кнут, прижимаю за шиворот, сгибая к коленям, хватаю и вытягиваю правые вожжи, нахлёстывая коней кнутом, ору:
— Бар-ра! Пошла! Ур-р-р-у-у-й-я-я!
Кони вздёргиваются, чуть не обернув сани, выносят через снежный вал в сторону, по следу, пробитому упряжкой Сухана, несут дальше. А у первой, уже совсем остановившейся перед рогаткой тройки — убивают ярославцев.
Факеншит! Как всегда! «А брони везли следом на телегах».
Кольчуги гридней — в их же санях. Но нужно хоть пару минут, чтобы надеть. А ярославцев уже бьют сулицами. В грудь, прикрытую только полушубком с кафтаном. Протыкают насквозь, так, что наконечник, прорвав одежду, вылезает из спины. Из спины нашего ночного спасителя. Разумного, бывалого гридня.
Тут же рубят топорами его напарника — мужика помоложе. Рубят — в голову. На которой всей защиты — шапка заячья. Мы же только что, несколько часов назад, с ним рядом горящими ветками в волков кидались…! Он же чётко так… чуть в морду матёрому не попал. А вот нынче…
Вон, и сбитого Суханом возчика поймали. Мужик на колени встал. Характерное движение одного из его собеседников: топором вниз и сразу, пока уже труп — ещё не упал, хлопок по рукояти влево. От такого — череп разваливается на части, половина в сторону отлетает.
Сухан останавливает тройку метров за триста, мы догоняем, становимся рядом. Мой возница, молодой парень, неотрывно смотрит назад, плачет, дрожит губами, тычет рукой:
— А… эта… как же…
Да, факеншит, чуть не влетели. Точнее: мы-то — «чуть», а они-то… «по самое не балуй».
Насмерть.
Охренеть.
Насколько близко.
На ровном месте. В смысле — на ровной дороге.
А чего удивляться? — Русь же! Твою маман… В нынешний день господь судил так. В завтрашний… поглядим. Если будет чем.
Тут есть одна подробность…
Я удивлённо смотрю на Сухана:
— Почему повернул?
Он флегматично объясняет:
— Шиши.
— Ага… А как узнал?
— Мечей, броней — нет. Шуба — хорёк. Под рукавом — прореха. Кони. Гридни на клячах?
А как же наши ярославцы? Проспали? — Похоже на то. Бессонная ночь с волчьей стаей. Прикемарили в равномерном беге тройке по льду, не сразу заметили, не сходу сообразили… не удержали «ухо востро». Мой-то зомбяра — под меня выучен, к «рваному» сну привычен.