Зверь в Ниене
Шрифт:
У старшего письмоводителя поднялись брови, а офицер рассмеялся, когда услышал перевод Малисона. Солдаты тоже заухмылялись. Будет о чём поведать, сменившись с караула.
— Почему не рассказал никому в кроге? — спросил Хайнц.
— Боялся, что обвинят, а потом не до того стало, — только и нашёл, что ответить Фадей Мальцев.
Когда они вышли из крепости, купец остановился у Корабельного моста и размашисто перекрестился на кирху.
— Ты чего? — спросил Клаус Хайнц.
— Слава Богу, он невиновен.
Старший письмоводитель был согласен с ним, но согласия своего не выражал. Руководствовался
— Ты сможешь меня убедить, что Уту порешил Фадей? — спросил Малисон.
— Не возьмусь, — честно, как другу, ответил Хайнц.
Старший письмоводитель решил, что отсутствие доказательств преступления не является доказательством отсутствия преступления. И хотя купец проверяет его, он старается успокоить себя. И ещё Хайнц подумал, что Малисон в самое ближайшее время начнёт прикладывать силы и средства для освобождения брата.
Из родственных чувств или для сокрытия своих злодеяний.
РОДНАЯ КРОВЬ
Малисон теперь безвылазно торчал в лавке аки перст. Утешением ему услужила Книга, купленная у бродяги. Она не была украдена в церкви Спаса Преображения. Купец окольными путями разузнал, не случалось ли хищения в Спасском, и тщательно перепроверил, чтобы избежать суда земного и горнего. Ничего подобного, а откуда бродяга взял Святое Писание, то Бог весть.
Утвердившись в своей безнаказанности, Малисон положил за правило держать Книгу открыто, чтобы постоянно заглядывать в неё для скрашивания вынужденного уединения. За раз много ухватить не получалось, отвлекали покупатели и прочие дела, зато получалось додумать премудрости. Купец пристрастился к чтению.
Из Евангелия уяснил он, что диавол бродил по земле и был настолько силён, что мог возвести Сына Божия на высокую гору. Что же тогда сомневаться насчёт девицы Уты? Как она могла противостоять врагу рода человеческого, если тот ходил где угодно с Иисусом и сулил Ему все царствия вселенной, правом на которые обладал, а Сын Божий почему-то нет?
С этими вопросами он подошёл после воскресной службы к пастору Фаттабуру, который ответил на это так:
— Сатана является князем мира сего и все царства, слава и роскошь их находятся в его цепких лапах, ибо ничто они пред лицем Господа. Христос знал об этом, но противостоял искушению, зная также и о Царствии Небесном, предуготовленному Ему Отцом. Поэтому и учил Он отринуть сокровища земные, ибо богатому невозможно попасть в Царствие Небесное. А давно ли ты делал пожертвования на храм?
— Но если все сокровища земные принадлежат князю мира сего, тогда и богатства Церкви тоже находятся в руках дьявола? — резонно ответил вопросом на вопрос купец, избегая прямого ответа на поставленный ему вопрос.
Пастору это не понравилось.
— Не искушай Господа Бога своего такими вопросами, — мягко предостерёг он. — Ты откуда этих сомнений набрался?
— Я головой ушибся, — пробормотал Малисон.
— Ой, не лги мне, — смиренно вздохнул Фатабур. — Ты искушаем дьяволом в горе своём. Ты легко можешь оступиться и согрешить. И согрешил уже? — подождав в молчании, пастор добавил: — Исповедаться тебе надо.
— Надо бы, ваше преподобие, — склонил чело
Моросил дождь. Но день выдался безветренный и оттого такой тёплый, что Малисон, избегая крыши и тесноты, взял в «Медном эре» бутыль кюммеля и побрёл, куда глаза глядят. В туфлях чавкало, со шляпы текли струйки, однако же на сердце легла такая благодать, какая нечасто случается после хорошей церковной службы или от пары-тройки глотков умело разбавленной тминной настойки на чистом перваче. Здороваясь со всеми встречными горожанами и приветливо улыбаясь им, купец вышел из пределов Ниена, оставил оплывший городской вал за спиною и побрёл по Нотебургской дороге, помахивая в такт шагам оплетённой глиняной бутылкой.
За городом, справа от дороги, где росло Висельное дерево с ветками, похожими на кости, были врыты в ряд три столба, соединённые перекладинами. Между столбами могли разместиться сразу четыре преступника, но такое случалось не каждый год, и перекладины успели замшеть, не очищаемые верёвкой.
Под Висельным деревом, раскинув ноги, сидел шорник Хооде. Вместо воскресной службы он пришёл сюда, и пивное ведёрко его опустело.
С утра Тилль Хооде вставал к верстаку кроить кожи, вощил дратву, потом садился шить, и так ему было терпимо жить. Он забывался среди привычной работы до самой ночи, чтобы торопливо заснуть и сном сократить отцовское горе. В праздники же ему нечего было праздновать, но и работать по цеховому уставу не полагалось. Проповедь не утешала его, не радовали соседи. Шорник искал спасения в одиночестве и находил отдохновение в пиве.
— Goden dag, — вежливо приветствовал его купец на платтдойч, который знал хуже шведского и финского, но выучился говорить, чтобы понимать не только язык соседей со Средней улицы, но и голландцев.
— Moin, — кратко ответствовал Хооде, после чего замер и остекленел.
Купец приложился к бутылке и посмотрел на него. Шорник недвижно уставился вдаль и, казалось, думал о чём-то. Шляпа его сбилась набок. Струи дождя текли по щеке и подбородку.
— Не желаешь ли ты выпить, сосед? — тщательно подбирая слова, обратился к нему купец. — Кюммель сегодня удался.
Шорник с трудом перевёл на него взор и медленно кивнул.
Малисон подошёл и протянул бутылку.
Шорник потянулся, взял, шляпа съехала и упала на траву. Он приставил дульный срез бутыли к губам и трижды отглотнул как воду.
Малисон вертел в руках пробку, словно соображая, что с ней делать.
— Присаживайся, — разрешил шорник.
Малисон опустился рядом, плечом к плечу, и прижался спиной к стволу Висельного дерева.
— Хороший кюммель, — сказал Тилль.
Купец взял у него бутылку и отхлебнул.
Недвижно глядели на дождь, который усилился и полил сквозь тощую листву на головы и плечи сидящих мужчин, но им было не холодно. Потом купец шумно засопел.
— Я как дерево, которому обрубили все ветки, — Малисон мотнул головой вверх на Висельное дерево. — Чувствую себя каким-то обкарнанным.
— У меня пятеро было, — сказал Тилль. — Ута первая, я её не любил, сына ждал. Двое народились и померли. Да и Хельга двойню так и не родила…
— У меня тож помёрли в одну зиму Плашка да Ивашка, — сказал купец по-русски и вздохнул, но шорник понял. Не столько слова, сколько вздох.