Зверь в Ниене
Шрифт:
Теперь вся семья была в сборе. Стало можно начинать. Последний раз прозвонил колокол, оповещая собравшихся и подгоняя опоздавших. На крыльцо храма поднялся пастор. Все мужчины сняли шляпы, мужики — шапки, а женщины и бабы почтительно примолкли.
Начал Фаттабур с благодарственной молитвы, ни полслова не упомянув об огне небесном или ещё чем, сошедшем на землю через сожжённый крест. Затем пастор восславил щедрость фру Анны Елизаветы, воздал хвалу плотнику Веролайнену, который выбрал на верфи лучший материал из хорошо просушенного корабельного леса, и превознёс талант Ингмара, облагородившего
И хотя плотник с сыном были православными, деньги Стена фон Стенхаузена позволяли им казаться истовыми тружениками.
Генрих Мартенсон Фаттабур окропил изделие святой водой и прочёл молитву.
В завершение пастор призвал спеть хвалебные сто сорок четвёртый и сто сорок восьмой псалмы, которые и затянули собравшиеся подле него доброхоты, обладающие громкими голосами. Главными их достоинствами явилось желание петь и знание текста на языке королевы. Ими оказались набожный фогт Сёдерблум, купец Пим де Вриес, Безобразная Эльза с матерью и юный Олли, смышлёный сын купца Ильмарина Тапио. Пастор начал, хор подтянул. За ними нестройно замычала толпа. Её жужжание постепенно переросло в гул, и когда он стал звучать угрожающе, пастор воздел длань к небу и чистым голосом закончил:
— Хвалите Господа, все народы, прославляйте Его, все племена, ибо велика милость Его к нам, и истина Господня вовек. Аллилуйя!
На том великое действо освящения кончилось. Пастор призвал на первую воскресную проповедь и удалился в храм, а за ним потянулись самые достойные люди Ниена и прилежащих островов, для которых шведский был родным или хорошо знакомым.
Малисон оглядел скопившееся возле него семейство и молвил:
— Ну, пошли, что ли, отобедаем.
— Пошли, — не торопясь ответствовал по-русски Петри Хейкинпойка и огладил длинную белую бороду.
— Пошли-пошли, — заторопилась Аннелиса. — Хельми, Аапели!
И только мать её Лумиелла ничего не сказала, а степенно пошагала вразвалочку. Была она осанистая, дородная старуха с плоским лупоглазым лицом и жёлтыми, выбивающимися из-под платка волосами. Малисон ещё ни одного слова от неё не услышал.
Он повёл их по Королевской улице, чтобы показать город с лучшей его стороны. Аапели, мальчик лет девяти-десяти, старался шагать рядом с дедушкой и помалкивал, подражая ему, но еле сдерживался и стрелял по сторонам глазёнками. А вот Хельми удалась в мать, она была вертлявой и болтливой, года на три старше братца и не в пример ему улыбчивой. Наряд её был увешан точёными ракушками, которые мелко постукивали при каждом шевелении, а движений у Хельми было премного.
Дети бегали босыми. Малисон заметил, что старый печник Петри явился на церковное торжество в лаптях. Только Лумиелла была обута в мало ношеные ступни, должно быть, праздничные. Аннелиса же щеголяла в сапожках, которые Малисон ей сам и подарил.
Жизнь в городе определённо красила человека.
Шли долго, и когда дошли до хмельного поля, гости приуныли. Густые плети на высоких рамах казались им лесом, незнакомым и неприветливым.
— Мы пойдём туда? — спросила Хельми.
Наверное,
— Нам туда, — указал налево Малисон.
Они прошли мимо Средней улицы, завернули на Выборгскую и тогда Аннелиса сказала:
— Вот наш дом.
Зайдя на двор, Петри ажно крякнул, захватил бороду в горсть, а Лумиелла неразборчиво что-то сказала ему по-фински.
Поднялись на высокое крыльцо и зашли в просторную избу. Ходили-бродили-оглядывались. Всё им было здесь в диковинку: и отдельная свётелка, и окошки со стеклом, по которому можно было постучать пальцем, и множество сундуков, ничем не застеленных. То есть на них не спали и даже не собираются, — а ведь сколько можно было народу пустить! — и всё это богатство простаивает.
Петри и Лумиелла осмотрели и холодную избу, и хлев с телёнком, и денник с лошадкой, и гряды, урожай с которых был собран.
— Земли-то сколько у тебя? — с почтением осведомился Петри.
— Вот вся моя земля.
— А где же сеять?
— Зачем мне сеять? — Малисон запустил большие пальцы за пояс, разгладил кафтан на пузе и подбоченился. — Я всё куплю.
Старый печник опять закряхтел и ухватил бороду в кулак.
«Грядка луку в огороде, сажень улицы в селе, никаких иных угодий не имел он на земле», — сложновато было крестьянину понять, как можно жить без земли, но при этом богато, что доказывало купеческое хозяйство. Однако этак вот тоже люди живут. Одно слово — город. Торговля.
Торговли печник Хейкинпойка не понимал. Город представлялся ему большой усадьбой. Со множеством служб, где слуги избранных в своём кругу управляющих занимаются ремёслами, растят хмель, варят пиво в городскую казну, да ещё посредничают в торговле — дело в финской деревне невиданное. А при городе — солдаты в крепости, это уже королевское, выше магистрата. Королевство — оно как совсем большая усадьба, а размера его старый Петри вообразить не мог и даже не пытался.
Жена его следовала за ним и своим безмолвным присутствием будто укрепляла каждое его слово.
— Всё можешь купить? — вдруг спросила она по-фински.
Малисон остановился на полушаге, утвердил ногу на земле и ответил:
— Я уже купил. А далее — более.
— А ты купишь счастье? — спросила Лумиелла.
Тут Малисон и убедился, что она полоумная. Он развернулся и посмотрел бабке в глаза.
— Почему ты спросила?
— Знать хочу.
— Умолкни, — приказал ей Петри, и Лумиелла умолкла, ибо знала крепость кулака своего благоверного.
— И счастье куплю, — сказал Малисон.
И они вернулись в дом, из трубы которого пошёл дым.
В отсутствие служанки Малисон печь не топил, а позавтракал с солдатом холодной гороховой кашей с чесноком, да чаркой снапса по случаю воскресного дня. Теперь же, орудуя как полноправная хозяйка. Аннелиса выставила на стол по случаю великого торжества закуски и заедки, которые можно было найти в погребе на случай внезапного появления гостей.
Ели молча. Даже Аннелиса притихла. «Какая хорошая семья», — подумал Малисон.
С квашеной репой и квашеными огурцами снапс заходил особливо приятственно.