Зверь в Ниене
Шрифт:
Когда Клаус Хайнц возвратился за стол, посуда вся, кроме винной, была прибрана, и сделалось понятно, что дожидались только его, чтобы начать прощаться.
Пер Сёдерблум любезно благодарил за тёплый приём. Выяснилось, что управляющий распорядился о лодке. Гостей доставят в Ниен прямо от мызы, чтобы им не пришлось добираться в темноте и по слякоти.
Прощаясь, Клаус Хайнц как бы невзначай спросил у Анны Елизаветы, не помнит ли она, работал ли и оставался ли ночевать в усадьбе на Ильин день плотник Ханс Веролайнен?
— Должно быть… — она слегка растерялась. — Спросите нашего управляющего,
Клаус Хайнц откланялся. Пока фогт рассыпался в благодарностях, старший письмоводитель вышел на крыльцо, сопровождаемый Тронстейном.
— Насчёт плотника… — начал он.
— Зачем вы тревожите госпожу? — спросил управляющий.
— Такова моя задача — вести служебные разговоры, — ответил старший письмоводитель.
— Разговоры, — мрачно изрёк Тронстейн. — Говорят, вы убили в Нюрнберге свою семью?
— Как убил? — оторопел Хайнц.
— Говорят, отравили.
— Кто говорит?
— Ходят слухи.
— Среди кого?
— Не бойтесь, бургомистр Грюббе от этого в стороне. Так же как и все члены магистрата. Никто не знает, — отрубил Тронстейн. — Кроме нас.
— Нас… с вами?
— Нескольких человек.
— Кто эти люди?
— Сейчас это неважно. Что вы ещё хотите узнать о том дне, вернее, о той ночи, когда была убита дочь шорника?
— Вообще-то мы не за этим сюда приехали.
— Но спрашиваете вы меня об этом.
— Как знать. Это был случайный извив хода беседы. Не станем возвращаться к этому разговору.
— Тогда кому какое дело до вашей семьи…
Вместо утлого челна Стешка привёл двухмачтовую сойму и встал на паруса, а правил какой-то эвремейс, которого Клаус Хайнц видел впервые. Дул попутный ветер. Лодка резво шла против течения, а кормчий брал поближе к берегу, где Нева была не так быстра.
Плыли молча. Каждый был сам по себе. Даже лодочники хмуро отрабатывали и не переговаривались. С пасмурного неба посыпала морось. Сутулясь на банке, старший письмоводитель сопел потухшей трубкой и смотрел на воду. Проклятый Тронстейн разбередил душу, и теперь старший письмоводитель вспоминал, как приплыл на корабле впервые в Ниен.
Горечь и страх терзали его тогда. Горечь тяжёлой утраты и страх потерять ещё больше — жизнь.
Гонимые смертельной угрозой, они с Грюббе бежали на край света, в другое королевство, где не мог достать их закон. В новой шведской провинции принимали всех и мало о чём расспрашивали. Но если в Нарве и Або места были заняты, то новый город давал возможность пристроиться всем способным людям. И — самое главное — встретить купцов из Нюрнберга в Ниене не было решительно никакой возможности.
Тогда они с надеждой вглядывались в незнакомые берега, чая спасения. Здесь были сразу крепость и порт. Ниен — это порт и живущие вокруг него люди. Торговля и ремесленное производство. Портовый город строили вдоль реки, отступая от неё. Промежутки вдоль ряда дворов образовывали улицы. Королевская, самая ближайшая к воде, на которой сосредоточены склады, рынок, ратуша, кирха и гостиные дома — главная артерия жизни. Средняя улица — большая, но скромней, там живут шведские купцы и ремесленники. За ней — Выборгская, от которой отходит дорога на Выборг, улица мекленбургских бюргеров, поселившихся
Ниен начинался с низовьев, на слиянии двух рек, где Свартебек впадала в Неву. По правому борту прибывающих встречал православный храм и деревенский кабак у паромной пристани. Там корабль разворачивался бортом к течению Невы и уходил к устью, где был порт. Поднятая на сваях причальная стенка тянулась до Корабельного моста, связывающего правый берег Свартебек с мысом, на котором стоял Ниеншанц.
Крепость охраняла своими орудиями порт и город, который вовсе не был основой этого места. Главным на стыке моря и главной реки был порт — пристань, верфь и пакгаузы. Возле королевских складов — городские весы и рынок. За рыночной площадью от реки — ратуша, где сидят люди, ведущие учёт, мировой суд и смотрящие за жизнью города. Туда и направились бывший нюрнбергский фогт и помощник нотариуса, сошедшие с корабля.
«А если из Ниена придётся бежать, то куда дальше — к русскому царю? — содрогнулся Хайнц и мстительно подумал: — Я тебе устрою горячую баню, Хильдегард Тронстейн!»
БРАТ–2
Бродягу привёл в ратушу солдат, чтобы виновный предстал перед мировым судом Ниена, уполномоченным рассматривать и выносить приговор за правонарушения такого веса.
Трое составляли суд — бургомистр юстиции и два ратмана, называемые среди горожан «кивалами», ибо вступались они только за бюргеров из своего цеха, во всех же остальных случаях безмолвно выражая согласие.
Ввиду ничтожности дела запись вёл Уве, который посменно с Фредриком выполнял обязанности на заседаниях подобного рода.
Суд был открытым. Посмотреть и принять участие мог любой горожанин, но о заседании не стали оповещать на рыночной площади. Пригласили Тилля Хооде, дабы отец убиенной девицы не вздумал мстить, и пришла Аннелиса, которая подробно опишет суд всем желающим. В лавку к Аннелисе тянулись, и продажи, благодаря её льстивому и болтливому языку, неуклонно росли.
— Начнём, — сказал Карл-Фридер Грюббе, когда все собрались, и поднялся.
За судьёй встали остальные присутствующие.
— Слушается дело по обвинению в бродяжничестве и краже. Уве, записал?
— Нет ещё, герр Грюббе.
— В бродяжничестве, — напомнил судья.
— Да, герр Грюббе, — Уве споро выводил буквы свежеочиненным пером.
— Уве, приведи подсудимого к присяге.
Уве закончил слово, кинул перо на дощечку к чернильнице, взял Евангелие и подошёл к подсудимому.
— Положи левую руку на Святое Писание, — сказал он по-фински, думая, что бродяга поймёт.
Малисон тут же перевёл на русский.
Фадей положил.
— А правую подними с тремя вытянутыми и двумя согнутыми пальцами, дабы символизировать тем самым Святую Троицу и проклятие твоей души, если ты скажешь неправду, — протараторил Уве по-шведски, теперь будучи уверенным, что Малисон поймёт и переведёт.
Малисон так и сделал.
Когда бродяга поклялся говорить только правду, ибо кара за ложь перед судом будет гораздо тяжче, чем за ложь на исповеди, причём, как до смерти, так и после смерти, писарь Уве вернулся на своё место, отложил книгу с четырьмя Евангелиями и снова взялся за перо.