Зверь в Ниене
Шрифт:
Фадей Васильев Мальцев из купеческой семьи, из Архангельска, выросший среди братьев, купцов и мореходов, приведённый к присяге, но вопросы суда ответил следующее. Получив наследство при живых родителях, отошёл в Вологду, где завёл свой магазин и проторговался. Не находя более себе места, отошёл в Москву с целью расторговаться и не осилил. Из Москвы отошёл в Новгород и там разорился окончательно. В надежде обрести поддержку жизни, отошёл из Руси в Ингерманландию, к брату своему Егору Васильеву Малисону, подданному Её Величества королевы Швеции, доброму бюргеру
После установления личности бродяги перешли к делу, заставившему Тилля Хооде накрениться вперёд, стиснуть сплетённые пальцы и вытянуть шею. За немалые деньги и было разыграно заседание больше для него, чем для членов мирового суда, который постановил следующее:
— …Обвиняется в краже и за сей проступок приговаривается к возмещению потраченных денег, которые переходят к герру Тиллю Хооде в качестве наследства, а также к десяти ударам кнута либо штрафу в размере пяти марок. За бродяжничество Фадей Васильев Мальцев приговаривается к шести месяцам принудительных работ на благо города Ниена с последующей выдачей русским властям. Если же кто из почтенных бюргеров пожелает обратить его на этот срок в услужение с выплатой в казну возместительной суммы, пусть заявит об этом сейчас.
— Я желаю, — тут же сказал Егор Васильев сын Малисон.
— Герр Малисон, — совершенно не удивился мировой судья Грюббе. — По окончании заседания вы должны будете проследовать в канцелярию, чтобы мы внесли запись в книгу городских решений, и заплатить на месте деньги.
— Я могу одолжить подсудимому сумму, необходимую для покрытия недостачи и уплаты штрафа, — немедленно продолжил купец.
— Да будет так, — решительно постановил судья. — Уве, записал?
— Записываю…
— Герр Хооде, после заседания вы должны явиться в канцелярию магистрата для получения наследства и уплаты налога за него в городскую казну. Судебное заседание объявляется закрытым.
Это было мелкое дело о бродяжничестве и краже, которое мировой судья имел право рассматривать без участия выездного суда из Кексгольма, ибо касалось оно в итоге отчислений в казну Ниена.
Братья переглянулись.
— Скоро домой пойдём, — сказал по-русски Малисон.
ТАЙНА, ТАЙНА
— Он знает о нас, Калле!
— Что именно он сказал?
Для этого разговора юстиц-бургомистр и старший письмоводитель отошли к началу Нарвской дороги, где до ближайшего двора было далеко и местность вокруг просматривалась. Их могли видеть вместе, но не слышать.
— Он знает о моей семье.
— Что он ещё знает?
— Ни о чём другом не говорил. Может, не знает больше ничего, а, может, не расстёгивает одежду до поры до времени. Он сказал, что ты в стороне от этого, то есть намекал, якобы ему известно о нашем знакомстве на родине. И мне до чёртиков интересно, откуда он это знает. И кто ещё знает? Знает ли фру Стен фон Стенхаузен? Знает ли королевский казначей?
— Вот и мне интересно, кто ему рассказал, — Карл-Фридер Грюббе наморщил лоб. — Но куда интересней, почему Тронстейн до сих пор скрывал?
— Придерживал на всякий случай, а сегодня достал нож из рукава.
— Если так, он был уверен, что никто не растрезвонит, ибо
— А последними узнали мы, кроме блаженного Сёдерблума, конечно, — закончил Хайнц и опёрся на трость, словно ему стало трудно держаться на ногах при упоминании фогта.
— Чем ты так разозлил управляющего, что он стал обороняться? — задумчиво пробурчал юстиц-бургомистр. — Такая угроза равна нападению, и я не стал бы считать герра Тронстейна принадлежащим к тем, кто разбрасывается словами.
— Из-за сына, вероятно. Я донимал его глупыми вопросами, как ты меня учил: главное не то, что ответит, а как ответит. Надо заметить, вопросы Ингмара тревожили, как и подобает глупым вопросам. Он путался и врал, но лгал как очевидец. Относительно Ингмара я уверен — парень невиновен. Почему-то больше всего беднягу напугали расспросы про священника. О том, что говорил плотник на исповеди. Я был там и видел, что Ингмар к лазарету не приближался и уехал вместе с мужиками на пароме. Оснований подозревать его в том, о чём нам известно, нет никаких. Однако возникает вопрос: о чём мы не знаем и чего боится Ингмар, полагая, что у нас имеются кое-какие зацепки?
Грюббе помолчал.
— О том, что творится в поместье под покровом всеобщего умолчания, — сказал, наконец, он. — Я поговорю с ленсманом. Игнац Штумпф наверняка знает о делах Бъеркенхольм-хоф много всякого. Если мне не удастся ничего выудить, я хотя бы пойму, что его рот набит серебряными марками.
— А он знает, — мстительно заметил Клаус Хайнц. — Игнац Штумпф давно служит ленсманом. В его случае возможно что угодно. Многие подсудные дела скрываются. Многие тяжкие преступления утаиваются. Подкупами. Угрозами или грубым насилием оставляются безо всякого разбирательства в суде и без окончательного решения. Справедливости нет, и виновные не получают должного возмездия за совершённые злодейства.
— Тебе ли не знать, Унехт, — с усмешкой в голосе произнёс Грюббе.
— Забудь это прозвище! — вспыхнул старший письмоводитель. — Оно навлечёт на нас беду.
— Мы оба можем его забыть, но прошлое не забывает нас, как только что доказал управляющий.
— Мы должны поджарить Тронстейна на углях или нам придётся бежать ещё дальше, боюсь, на Русь.
Карл-Фридер Грюббе горько рассмеялся.
— Кем мы будем в Московии даже при деньгах? Мы не умеем торговать. В Москве живёт множество купцов из разных герцогств. То же и в Новгороде. Там хорошо налажен сыск. Меньше чем через год, с открытием навигации, о нас будут знать всё.
— Тогда займись своим делом. В Бъеркенхольм-хоф обязаны понять, что мы опасны для них не менее, чем они для нас.
— А ты поговори с сыном плотника. Молодой Веролайнен часто бывал на мызе, а без отца, который мог вовремя осадить, у него теперь гораздо меньше причин утаивать от нас тамошнюю жизнь.
— Таким образом, мы сможем многое узнать о фру Стен фон Стенхаузен, — обрадовался Хайнц. — Это заставит их замолчать.
— А насчёт Тронстейна завтра отправим запрос в Стокгольм. Ко дню Поминовения узнаем, что это за птица.