Зверь
Шрифт:
– Я вдруг представил, - сказал Рома, смутившись.
– Никак не пойму, - недоуменно пожал плечами Колесов, - как тебе удаются твои приколы. Я ведь знаю тебя, как облупленного, но постоянно попадаю впросак.
– Это трудно объяснить, с этим надо родиться. Затем долголетние, упорные и систематические тренировки. И, как видишь, - результат на лицо. Теперь работники бухгалтерии неделю будут стоять на ушах и заниматься поисками исполнительного листа на подполковника Колесова.
– Дурак ты, Дима, и не лечишься.
– Это точно, - охотно согласился я. Мир был восстановлен.
Глава четырнадцатая: Иванов. Совещание.
Мне приснился странный сон. Будто стою я у родной прокуратуры жалкий, оборванный.
– Подайте, граждане, бывшему государственному советнику юстиции на пропитание кто сколько может!
Мне до того стыдно, что готов провалиться сквозь землю, но понимаю, что иначе нельзя, я должен это делать. И, вдруг, вижу приближающегося Полякова. Хочу отвернуться, чтобы он меня не заметил, и не могу. А он ещё издали заметил меня. Довольный. Улыбается. Подходит.
– Здравствуйте, Сергей Иванович!
– говорит.
– Рад вас видеть и именно в таком виде.
– И бросает в фуражку пачку стодолларовых купюр.
Завороженно смотрю на "зелененькие" и униженно говорю:
– Ну зачем вы, Антон Сергеевич, не нужно.
– А сам рад-радешенек какое счастье привалило!
– От меня не убудет, - пренебрежительно махнул рукой Поляков.
– А вы, если бы меня послушались, имели бы в тысячу, десятки тысяч раз больше.
– Это конечно, - киваю.
– Ну кто из нас оказался в конечном итоге прав?
– спрашивает Поляков и весело смеется. Обводит вокруг руками, будто приглашает оглядеться.
– Где же он - тот, кто все это создал? Наивный вы человек, Сергей Иванович! Удивляюсь я вам. Дожили до седин, а все ещё верите этим байкам. Все это создали мы! Это наш мир. Нам им и управлять.
– Это конечно. Извините! Глупым был, - отвечаю.
Полякову очень понравился мой ответ. Он дружески похлопал меня по плечу.
– Ну-ну. У вас ещё не все потеряно. Хотите у меня работать?
– А в качестве кого, простите?
– Какая вам разница. Хотя бы в качестве секретаря. Согласны?
– А что у вас за фирма?
– Преисподняя называетеся, - смеется Поляков.
– Слышали о такой?
– Так ведь это же ад?
– говорю, а у самого мурашки по спине забегали.
– А вы где сейчас живете?! В раю что ли?!
– удивляется Поляков.
– Люди уже давно живут в аду, не замечая этого.
И вдруг я отчетливо услышал цокот копыт по асфальту. Причем, рядом. Посмотрел вниз. И вместо дорогих импортных ботинок Полякова увидел копыта с серебряными шпорами. Жуть! Мистика! И мне стало по настоящему страшно.
Проснулся в холодном поту, и ещё долго лежал с закрытыми глазами, приходя в себя. Уф! Присниться же такое. Значит, прочно сидит в моем сознании Поляков, если даже ночью не дает покоя. А он прав - именно поляковы, умные, циничные, расчетливые пришли сейчас к власти. Но отчего я вел себя во сне так бездарно, та не по-мужски?! Странно. Возможно - устал. И эта подспудно копившаяся во мне усталость выскочила этаким слюнтяйством во сне? Возможно. Может быть прав Миша Краснов - уйти на пенсию, и гори все синим пламенем!
Слышу как к кровати подходит Светлана, наклоняется, целует меня в щеку, говорит:
– Просыпайся, соня, а то завтрак простынет.
И улетучиваются мои ночные страхи. И исчезает усталость. Нет, этому придурку Иванову положительно надо лечиться. Ага. Его любит такая замечательная женщина, а он на пенсию собрался.
"Сам дурак!
– слышу рядом голос моего постоянного оппонента.
– Привык все сваливать с больной головы на здоровую. Хорошо, блин, устроился. Это тебе надо лечиться, долго и основательно."
Но мне не хочется вступать с ним в дискуссию, - она может надолго затянуться. Потому, чтобы отвязаться, говорю неизменное в таких случаях: "Да пошел ты! Еще будут тут всякие меня учить",
– Слава Богу, дома!
– Странно, а где же ты ещё можешь быть?
– спрашивает Светлана.
– Ну мало ли. Пути Господни неисповедимы. Меня, к примеру, только-что приглашали работать секретарем в преисподнюю.
Светлана смеется.
– И что же ты? Согласился?
– Нет. Но обещал подумать.
– Выбрось это из головы. У нас и здесь дел хватает.
Я отмечаю в ней перемены к лучшему и радуюсь за нее. Три дня назад она мне сказала:
– Не могу я больше эти бумажки перебирать. Осточертело!
– У неё был такой вид, что я сразу понял - возражать бесполезно. Лишь спросил:
– И что же ты надумала?
– Перехожу на оперативную работу. Я уже с Рокотовым переговорила.
– Могла бы и меня поставить в известность, - обиделся я.
– Вот, - поставила. Не могу я, Сережа, сидеть в кадрах, когда такое творится. Не могу. Ты должен меня понять.
Я её понимал и где-то по большому счету даже был рад её решению. После прошлогодней не удавшейся беременности что-то в ней угасло. Что тогда произошло? Даже врачи не могли сказать ничего вразумительного. Все развивалось нормально. Но когда пришло время рожать, ребенок родился мертвым. Для Светланы это был такой удар, что она долго не могла после него оправиться. Как она ждала своего первого ребенка, как к нему готовилась накупила ползунков и всего прочего. После этого она ещё больше привязалась к Верочке. Мне кажется, что её даже Катя так не любила. Во всяком случае, так не баловала, как Светлана. На все мои возражения и протесты отвечала: "На то они и дети, чтобы их баловать". Возможно, она права. Возможно, но... Но когда я вижу в палаточных городках беженцев из Чечни многочисленных детей с голодными глазами, вижу маленьких нищенок в проходах метро, беспризорников на вокзалах, в детских приемниках-распределителях, я невольно задаю вопрос: что с ними будет, когда они вырастут? То, что ничего хорошего - это определенно. Равнодушие и жестокость, с которыми они столкнулись в детстве, обязательно прорастут в их душах озлобленностью и неверием. И они непременно отомстят людям за все унижения и обиды, за обворованное детство. Обязательно. Как-то пару лет назад я шел по набережной. Мороз был за тридцать с ветром. И увидел, как прямо на земле, подстелив картонку, сидел цыганенок лет пяти-шести в рваном пальтишке. Сунув голые руки в рукава, он медленно покачивался взад-вперед, что-то слабо мычал, уже ни на что не реагируя. Из ноздрей свисали две зеленые сосульки. Перед ним лежала картонная коробка с несколькими мелкими монетами. Я подошел, тронул его за плечо: "Эй, малыш, ты чего тут сидишь? Ведь замерзнешь". Но он даже не вздрогнул, продолжая раскачиваться и тихо, но жутко подвывать. Он замерзал. Я растерялся и, не зная, что предпринять, огляделся по сторонам. И метрах в двадцати увидел молодую цыганку с грудным ребенком, завернутым в какое-то тряпье, сидящей также на земле. Я подошел к ней, спросил: "Это твой сын там сидит?" Она посмотрела на меня, потом в направлении сына, закивала: "Да-да". "Он же у тебя замерзает". "А-а", равнодушно махнула она рукой. Я достал все имеющиеся у меня деньги, что-то около трехсот рублей, протянул ей: "Вот возьми. Забирай сына и иди в метро. Поняла?" Она выхватила у меня деньги, вскочила, подбежала к сыну, схватила его под мышку, так как тот уже был не в состоянии самостоятельно идти, и поспешила к станции метро. И сейчас всякий раз, когда разговор заходит о детях, у меня перед глазами встает этот замерзающий на холодном ветру цыганенок. А мимо длинной вереницей идут и идут равнодушные люди. И твердый ком подкатывает под горло. А это дело об убийствах подростков? До какой дикости надо дойти, чтобы делать бизнес на крови детей? Это называется туши фонари. Ага.