Звезда Аделаида - 2

GrayOwl

Так я же всё досконально помню, всё, что нужно для зелья изгнания плода! Оно же полностью состоит из растительного компонента, и нужен всего только один ингредиент. И сие замечательное, не бросающееся с виду в глаза составляющее зелья - определённого вида мох - поджидает меня в лесу на заветной полянке, куда я аппарирую из своей спальни, никем не замеченный, до пира по поводу очной помолвки и её достойного завершения. И я знаю этот мох, небось, припорошенный инеем по сегодняшней морозной погоде… В современной мне, «настоящей» Англии сказали бы, что уже начало - середина декабря, а тут… ещё октябрь только в самом конце… Мимолётно перейдёт он в, чувствую, морозный ноябрь - месяц одиннадцатый, судя по сегодняшней

погодке…

Да это же так просто - отлучиться под каким-либо благовидным предлогом, а их можно придумать сотни, во время пира, почему бы и нет, аппарировать в лес, на памятную заветную полянку, которая так и стоит перед глазами, если подумать о ней с чувством, с толком, с расстановкой и отбросить… все тщетные мысли прочь - память ещё не отшибло. А затем поставить зелье с отмытым и порезанным на мелкие кусочки ингредиентом вариться. Котёл для варки, причём вымытый, из-под того самого замечательного Веритасерума, варка которого предварялась столь неистовыми ласками, всегда можно взять в подобии «шкафа». Кухонные рабы не трогают мой котелок, боятся «колдовского горшка», я проверял, он даже не запылылился, хоть бы и слегка, после варки Кроветворного и Укрепляющего Зелий для несчастного, возлюбленного, исступлённо, необычайно, не побоюсь этого слова, нечеловечески страстного моего душевнобольного названного брата.

А в конце пира поднести невесте блудливой чашу отвара, полученного из коробочек нужного мне мха, как какой-нибудь мифический любовный напиток, будто бы свяжущий меня с мерзкой Адрианой на веки вечные, даже в просторной и печальной усыпальнице ушедших навеки душ - по ромейским да греческим «поганым» верованиям, Аиде. Станем такими Тристаном и Изольдой, только вот «Тристан» пить зелье не станет, нет уж, увольте, прошу вас.

Хоть варево и получится слегка горьковатым, но выпьет как миленькая - за любовь-то колдовскую на что не пойдёшь. А то, известно, как с нелюбимым-то жить и плодить ему дитяток… Зельеварению же никто из Сабиниусов, как я понимаю, не обучен, раз не сварила ни сама Адриана, ни кто из её многочисленных, более умелых братьев заветное и такое необходимое ей Абортирующее Зелье.

За этими увлекательнейшими размышлениями о животе Северус совсем забыл о его обширной обладательнице.

А женщина-греховодница, между прочим, уже настырно подошла к Снейпу первой вопреки законам вежества и обычаев римских, предлагающих невесте ожидать, покуда не рассмотрит её жених и не подойдёт первым. Она что-то пролепетала излишне слащавым, тонким голоском, так не идущим к её расплывшейся фигуре, что было бы смешно, если бы… Северус, дурень, хоть и умеющий галантно обращаться с дамами (избранными, конечно, в бомонде, зачастую по традиции на французском) и не расслышал, что именно произнесла ему не понравившаяся вовсе разгрешившаяся леди.

Снейп сказал ей вдруг наобум комплимент, первый, что мгновенно и молниеносно пришёл на ум:

– Из всех цветов прекраснейшая - роза.

____________________

* Зона - широкая полоса плотной ткани, которой римские женщины обматывали грудь, живот и бёдра, чтобы казаться стройнее.

Глава 66.

Это стихи так начинались поздне-средневековые чьи-то, какого-то француза или бургундца, посвящённых Прекрасной Даме, как помнил Северус, а в памяти его было множество стихотворений и даже поэм. Но для любой, даже самой некрасивой, отталкивающей внешне женщины сравнение с розой весьма приятно… О, нет, Северус, оказывается, в общении с ромейской женщиной, в допустимых с нею комплиментах вдвойне, нет, вдесятеро, в сто раз оказался дураком! Адриана Ферликция же знает только о сушёных розовых лепестках, в подогретой рабами водой, с которыми моет руки, в каком бы жиру они не были перепачканы, словно розовая вода способна заменить мыло, о существовании

которого весь чванливый род Сабиниусов, разумеется, и не подозревает, ополаскивает лицо и споласкивает рот утром и перед сном. Но женщина попросту не представляет себе сам бутон розы, не имеет представления о самом прекрасном цветке в мире, скажем так, самом поэтичном цветке, с которым куртуазные поэты после крестовых походов сравнивали лик, уста и ланиты ярко намалёванных дам. Так подобало выглядеть даме высокого происхождения в Средние века, но не в эпоху поздней античности. Розовые кусты ещё не завезены из дальней, не завоёванной Персии в погибающую под натиском варваров Западную Римскую Империю и, уж тем более, на столь морозный в эту эпоху Альбион. Не до цветов сейчас, уж это точно.

– Сиречь, прекраснейший цветок, произрастающий во множестве за пределами Ойкумены, в Персии дальней, завоёванной лишь раз Александром прозванным Великим, из греческой Македонии и имеющей цивилизацию, столь отличную от ромейской, но благонравную и достойную цивилилизации ромейской, и цветок сей суть самое прекрасное, что мне когда-либо удалось повидать во странствиях моих. И такова ты, невеста моя наречённая. Носишь ли ты кольцо моё?
– как всегда, выкрутился Снейп.

Тихо лепечет грудным, приятным, отдающимся, словно по волшебству где-то в груди Северуса голосом:

– О да, жених мой наречённый. Ношу. Вот - погляди. Верна я тебе лишь одному на свете целом. Но не восхотел ты подойти ко мне. Скажи, отчего? Так ли уж уродлива я? Разве кажусь я тебе с обезьяною дикою, волосатою, мерзкою, нелепою ликом своим либо телом схожей?

Ну, с первым и последним можно и поспорить, а вот пальчики невестушки наречённой профессору Зельеварения понравились. Милые - коротенькие, пухленькие и с правильными, ухоженными ноготками. Но кольцо делалось по мерке и потому сидит, как влитое, прямо в начале выдуманной глупыми литераторами Рима женской «жилы сердца». Как будто в отношении кровообращения женщины отличны от мужчин! Ну, есть небольшая разница в районе малого таза, и всё.

Снейп взял невесту за милую ручку, поднёс к губам и нежно, насколько мог, коснулся лёгким поцелуем.Зачем же он позволял себе оказывать такие галантные любезности брюхатой потаскушке? Он и сам не ведал.

– Се есть… Се есть обычай таковой неромейский? Но, Северус, жених мой наречённый, верно, знаешь ты множество обычаев иноземных, ибо бывал ты даже за пределами Ойкумены обширной. Дивлюсь я на тебя - столь млад ты еси… А уж успел всевозможные приключения сыскать, како рассказывал мне отец мой единородный, патриций высокорожденный и кудесник преотменный. Я же всё дома, всё дома…

Потом Адриана скромно потупила бесцветные глазки и чуть слышно, с явно заранее отработанным придыхом, произнесла:

– Необыкновенно приятственен мне обычай сей.

Сие нежно и обольстительно столь много…

– Да, познал я манеры и обычаи многих стран, но тебе, о возлюбленная невеста моя, дарю лишь лучшее. О Адриана, се есть обычай галльский, варварский - целовать руку суженой своей. Но не изволь гневаться на то, что по-варварски поцеловал я длань твою… Ибо ни в одной известной мне стране - а их, поверь, велицее множество!
– не встречалось мне обычая столь же целомудренного и вежественного, аки в Галлии доселе дикой.

Малефиций, отозвавший законнорожденного сына и наследника в сторонку прошептал «театральным шёпотом», тише он не мог, не умел:

– Чтой-то ты не так ведёшь себя с обручённой. Чмок её в губы, да и дело с невестушкою, уж слишком брюхатою что-то, закончится и можно переходить к пиру, а не то у меня живот уже свело с голодухи-то. Что-то ты долго не подходил к брюхастой своей… Так и предчувствовало сердце моё отцовское, что подкинут тебе «подарочек» сии гнусные задавалы и подлипалы Сабиниусы.