Звезда Аделаида - 2

GrayOwl

Да я же разобьюсь!.. С такой-то высоты падать, правда, лишь в воображении, но всё же больно будет, ой, больно!

… Мягкая посадка. Остался только ноющий, требующий - вот нахал!
– разрядки мой «мужской мочеполовой член».

Всё опошлил, зараза, такое, поистине неотмирное удовольствие испортил, зараза, хрен моржовый! А всё мои невразумительные мечтания, сведшиеся в итоге к этому бедолаге, Поттеру! Сам во всём виноват, а то, ишь, начал сам себе «Велиций диалог об духах земных и небесныих» пересказывать. И это вместо того, чтобы просто отключить

мозги и чувствовать негу всею душою, её невидимыми, но такими расчувствительными, нежнейшими нитями, из которых она соткана, словно диковинной работы тончайший женский платок - паутинка… Я видел такие у Сибиллы Трелони. Таких шалей было у неё предостаточно, она сама вязала их да не магически, но собственными руками. Минерва тоже вяжет руками подстаканные кругляшки, не знаю, как они называются по-женски правильно. Под каждую чашечку нового сервиза. Тоже мне, взяточница.

Но Квотриус и тут почувствовал мою острую необходимость и обхватил поганец - член горячей рукою. Нет, нет, это - его острая необходимось. У него своя щелястая головка, а моя голова не хочет, не хочет, не хочет…

И не буду я позволять Квотриусу онанировать мне. Тоже мне, нашёлся претендент погонять мне лысого! Не для рук брата моего возлюбленного эта грязная работёнка. Захочу уж так сильно - сам справлюсь, своими руками, вернее, рукою, ведь для онанирования мне нужна лишь правая.

– Оставь его, возлюбленный мой. Видишь, он уже опал. Я головой думаю, а не этой… головкой со щелью вместо мозгов, вот и приказал себе… Мне так по нраву твои необычайные ласки… Прошу, дай и мне поласкать тебя в ответ на твои , согревающие мне кровыь, нет, будоражащие её холодной полночью…

– Нет, ветер мой северный, лампада разума, живоносный источник мой, свеча, освещающая душу мою, биение живого сердца моего, кое я из груди готов я достать, чтобы отдать тебе, видел я, что хотел ты… этого. Так зачем же лишил ты меня, недостойного полукровку возможности ласкать тебя и далее, до приятного умопомрачения. Разве не сего жаждал ты?..

– Перестань так говорить о себе, Квотриус, ты много лучше для меня, нежели все высокорожденные патриции на свете. ты лучше их, чище их. Разве не видел ты, как предаются они, словно похотливые наёмники-легионеры, истосковавшиеся в своих казармах, в общественных термах разврату, и даже не в кабинках с несчастными мальчиками, но в воде любого из трёх бассейнов?!

– Правда?

– Какой же ты ещё глупый, наивный ребёнок!

– Я давно уже расстался с буллой и много раз убивал и дикарей, и Нелюдей, пойми, я - убийца, злостный убий ца, профессиональный убийца, о Северус! Ибо сделал я убий ство варваров основным занятием своим!

– Я знаю, но я тоже убийца, да ещё какой… «умник». Убивал, не пачкая рук, но зная запах крови от моих… Нет, не могу говорить об этом. Лучше не ведать тебе сего, ибо противным, отвратительным покажусь я тебе.

– Не нужно таиться от меня, мой единственный, возлюбленный превыше жизни. Лучше расскажи, что это ты - ты!
– мог сделать дурного, кроме вынужденного убийства варваров… на войне, здесь, во времени сём. И не насиловал же ты ни женщин, ни мужчин, только спасал ты их, я же, как мог, помогал тебе в сём здоровом начинании, ибо и мне уже зверства легионеров, мягко говоря, уже поднадоели. И мне опротивели все сии сношения со старухами, с женщинами на сносях, пытки и издевательства над мужчинами и прочая.

– Так... сие было не только сегодня, но

и обыкновенно случается?

– Представь себе. Ежели только племя сопротивляется по-настоящему, тогда таковое случается всегда. Это в обычае солдат, устраивать себе таковое «развлечение», когда они взбудоражены закончившимся в их пользу сражением, ышке бяха, невинными, совершенно юными девушками, почти что детьми, и юношами не брезгуют, насилуя их беспощадно, до крови. Тогда распаляются они на издевательства над ранеными, но не умерщвлёнными супротивниками, их женщинами, да даже старухами!

И я рассказывал, рассказывал всё, что совершил я злого, и мы лежали полуобнажённые в полнейшей предрассветной тишине, и в наш шатёр вместе с моими жестокими, непростительными мыслями, терзавшими меня, покуда я не выговорился, и отвратительными словами, эти мысли выражавшими, прокрадывалась и сгущалась и без того тёмная ночь, а с нею - вымораживающий до костей раскрытые тела холод. И мы не шевелились, хотя руки Квотриуса на моих бёдрах изредка вздрагивали. Но он только обхватывал меня покрепче, так и не выпустив из кольца похолодевших рук до конца моего злобного, беспринципного, непереносимого даже в кольце его рук, повествования.

– Вот и всё, Квотриус, теперь знаешь ты всё обо мне, всё, что хотел ты знать. Прости, испортил я такую великолепнейшую ночь, лучше которой в моей одинокой жизни затравленного кролика, ничего и никогда не бывало. Даже наши с тобою ночи не подымались до недосягаемой по ласкам, тобою растоячаемым, полуночия сего.

Теперь знаешь ты, кто я на самом деле - лицемерный убийца, который молча, зачастую в очередной агонии Crucio пропускал счастливый финал тех, для кого это всё готовилось и не без моего участия, заметь. Их, в конечном итоге, абсолютное освобождение от всех мучителей и притеснителей на свете. Их мучительную, но кратковременную гибель, смерть на потеху толпе Пожирателей, кои радость черпали из каждого такого или ещё более ужаснейшего умирания. А я служил ему и служил на славу. Хоть он и наказывал меня, как не до конца исполнявшего его прихоти, этого чудовища.

Вот я - весь пред тобою, как говорил ты мне когда-то давно, в прошлой, счастливой жизни, мне, обуреваемому лишь похотью, проснувшейся так поздно, а до этого преспокойно спавшей и не волновавшей меня. Я даже практически был уверен, что умру девственником, настолько не любили меня все вокруг за убийства детей невинных и их родителей, взятых для «циркуса» токмо. Более же ни для чего. Лишь для развлечения жестокого.

– Северус, чародей мой невинный ни в чём, да, я принимаю тебя таким, каким ты предстал предо мною, без прикрас. Я люблю тебя, Северус Ориус Снейп, граф и чистокровный волшебник, добрый к одним и поневоле жестокий к другим. Ибо неволили тебя к жестокости, сам же ты жестокости к своим невинным жертвам не питал. Отнюдь. Был ты преисполнен жалости великой к ним и старался всеми силами скорее закончить страдания их.

Если бы сказал ты даже, что получал не Распятие от своего Повелителя, а награду и радовался вместе с остальными Пожирателями, а не страдал за тех, кого убивали твоими ядами, всё равно принял бы я тебя и любил столь же сильно и страстно, как невиновного ни в каких злодеяниях.

Вот, послушай мои скромные словеса, пришедшие мне на ум внезапно, словно бы озарение некое, о нас с тобою, столь много любивших, и я уверен, ещё будучих любить друг друга:

Если бы были мы деревьями, сплели бы мы ветви и корни наши и стволами переплелись.