Звезда Аделаида - 2

GrayOwl

Если бы были мы птицами, летали бы мы рядом, купаясь в безграничной реке океана золотого Солнца.

Но мы - всего лишь люди, до беспамятства, до боли злой, до радости, кою делим в Эмпиреях, любящие друг друга.

Конечно, скажешь ты - знаток поэзии всех веков, это - бред полный, безразмерный и бессмысленный к тому же.

Да, я хотел бы писать соразмерно, как великие прошлых, не столь уж давних веков, но не умею. Не учили меня стихосложению, как вещи, совершенно ненадобной для Господина дома. Посчитал отец наш, что и без рифмоплётства стану я хозяином рачительным, грамоту и письмо зная, изучил же я их, как знаешь ты, самостоятельно. К большему же не поощрял высокорожденный

отец меня.

– Ты…

К горлу Северуса подступили обычные спазмы, возникающие всегда, когда он думал о… них, своих жертвах, в трезвом виде, и он не смог продолжить… Он слышал голос Квотриуса так глухо и отдалённо, словно голова его была в войлочном подшлемнике, да ещё закутана в одеяло, настоящее, пуховое, мягкое, как в Гоустле. Но это, конечно, и есть настоящий бред, никакого подшлемника нет, а об одеяле в эту холодную ночь можно только мечтать… бесплодно, а он всё ещё старательно вслушивался в многомудрые слова возлюбленного, но чувствовал, что сон смаривает его от переживаний многих дней и ночей. И от внезапного откровенного рассказа о своих злых деяниях.

– Ты… так сказал о деревах бездушных, и о птицах глупых, безмозглых, и, наконец, о том, что человеки мы с тобою, что и подумать я не мог, ибо можешь ты сказать обо всём на свете поэтически талантливо.

Я же даром сим обделён.

Глава 21.

… - Поплачь, Северус, северный ветер мой, свет моего бытия, живоносносный источник, оплот надежд моих, разрыдайся в полный голос - здесь, в шатре, наш дом пока. И ты - Господин этого дома, а потому волен то говорить о радующем душу и смех вызывающем, то печаловаться, браня богиню Фортуну, но ведь всем известно, даже рабам, что богиня сия не отличается постоянством целей и намерений своих, а играет с людьми в игры свои жестокие, могущие и смертию обернуться.

Но ведь есть ещё Фатум, богиня приговора судьбы, и ей далеко не всё равно, что стараются вытворять мелкие людишки в надежде избежать решения её, приговора нерушимого, порою жесточайшего.

Я принимаю и изменчивую, легконогую Фортуну, и страшную в своём упорном, не сворачиваемом с пути её, в постоянстве извечном, Фатум.

Лишь раз в жизни, когда внезапно пришёл ты в дом, принадлежавший ещё тогда моему отцу… высокородному отцу нашему, и во мгновение ока стал я просто бастардом, вот тогда-то и взбунтовалась дремлющая до этого взыгравшая во мне гордыня. Как же я ненавидел тебя тогда! Как хотел, чтобы появление твоё оказалось бы лишь дурной прихотью Паворуса* и Формидо* * ! Видишь, я тоже не столь уж и хороший человек. А ночью после того, как пропал ты из дома, уйдя в термы, но никто не знал о тебе, где ты, думал я о тебе, да как! Полюбил ведь я тебя именно той, самою первою ночью, но был излишне напуган тем, что казался ты мне братом сводным, единокровным, благо, что не единоутробным. Ибо клялся, что превозмогу себя, а тела же своего тебе - чародею, как казалось мне тогда, приворожившему меня, чтобы унизить ещё больше, чем при целовании руки своей, длинноперстной, белой, тонких очертаний не отдам…

Северус… Да ты заснул… Устал каяться. Как это говорила покойная матерь?
– А! «Исповедываться» устал. Что ж, так оно и лучше, что ты не слышал моего откровения. Ты - гордый, несмотря ни на какие муки Аида не сломленный ни Фортуной, ни Фатумой, мог бы и отказаться от ничтожного полукровки после сих моих злых, мелкопакостных поддёвок, напоминаний и словес.

О, как ты непостоянен, мой возлюбленный брат Северус! Вот уже и с Гарольдусом ты говоришь боле, нежели со мною. А о чём говорить-то с бывшим рабом дикарей - бриттов,

который только и выговаривает одно- и двухсложные гортанные слова, словно бы выплёвывает их, как камешки в детской игре, коей был лишён я, как и общества сверстников. О, увы мне!

Дикарь сей Гарольдус! Как есть хуже варвара! Ни разу рук не помыл, хоть и пересекали мы реку. Хоть бы лицо своё в воду обмакнул, да потёр бы ладонями - всё было бы лучше, чем так ходить. А ему всё равно. Он суть еси сильный маг, и он, видите ли, слишком велик для разносортных приличий, подобающих, хоть и скрывающемуся ото всех, кроме нас с братом высокорожденным, но на самом деле, как утверждает брат, свободному человеку!

Хотя, за что нападаю я так на Гарольдуса невинного? Он же вместе с Северусом жизнь мою никчёмную в бойне той спасал - мне же Северус рассказывал, как ловко и отменно Гарольдус применял Убийственное заклинание, не давая врагам ни добить меня, ни причинить вред моему возлюбленному брату. Да и взаправду невинен Гарольдус, как кажется мне, уж больно взгляд его целомудренен. И не причинил бы он вреда никоего брату моему…

… Северному ветру моему, с которым так прекрасно было бы лежать в пышнокудрых покуда травах, сомкнув объятия и горячо целуясь…

И возлежали бы мы в травах далёких, кои родят хлеб и воду жгучую, и скатывалась бы на тела наши обнажённые их природная влага…

И не было бы вокруг ни души, ни раба, но были бы мы одни на целый итер педестре от каких бы то ни было людей…

И от поселения ромейского, мирного, и от становища варваров злонамеренных, злокозненных, злобствующих…

И зажгла бы светило своё Селена Серебряная.

Но лишь в четверть силы, на ущербе светило бы оно, дабы свет был мягок и неярок.

И вдруг пришла бы согласно месяца начала десятого прохладная гроза, но не убоялись бы мы вспышек молний сверкающих,

Кои взрезали ли бы шёлк небес над головами нашими…

И громы, крошащие небеса на осколки, смахивали бы на нас капли дождя обжигающего, хладного…

И мы, мокрые от дождя, омыли бы тела свои разгорячённые в его струях,

И ласкали бы друг друга с такою страстию, что не помешал бы он нам, но лишь освежил бы нас обоих.

И только сил прибавилось бы у нас.

И вошёл бы я в тебя пальцами, вводя их медленно и осторожно…

И доставил бы я тебе прекраснейшее из удовольствий, радость превеликую, пальцами перекатывая и сжимая простату твою, доселе никем - никем из живущих ни во времени моём, ни в твоём не тронутую.

И преизрядно натешившись, ты, о, брат мой, возлюбленный больше жизни, кою так страстно люблю я,

И сомкнул бы уста ты свои на гордо восставшем пенисе моём…

И доставил бы мне наслаждение сильнейшее, испив естества моего и унося дух мой в Эмпиреи…

И, отдохнув несколько мгновений всего, вошёл бы я в тебя, о брат мой Северус…

И задул бы северный ветер, помогший бы тебе перенести боль первую…