Звезда Альтаир
Шрифт:
— А! И вы со мною? Сейчас увидите первого мужа вашей знакомой Курбанджан Датхо. Доложу вам, — оригинал! Играет на домбре и поет сказания о киргизских племенах.
— Это называется ойланачи?
— Вот именно. Так вот, когда он женился на просватанной за него по обычаю девушке, этой Курбанджан, то прямо спросил, любит ли она его. И, выяснив, что не любит, оставил в доме ее отца, сказав, что будет ждать, когда полюбит. Так вот это все у них и получилось.
Знакомец Георгия Алексеевича Сад Яров, как оказалось, умер года два тому назад, а в доме зимовала семья его сына Абая. Семья второго сына Зульфикара жила по соседству. Весной они оставляли
Арендаренко методически записывал сетования Абая в тетрадь, уточнял и переспрашивал имена, владея довольно сносно киргизским языком и смело объясняясь на простонародном наречии.
Появился традиционный кумыс, хотели заколоть ягненка. Вяткин и Арендаренко категорически запретили это делать, отказались от угощения, только выпили по чашке кумыса, похвалили напиток, и тогда Арендаренко попросил Абая позвать сюда всю его семью. Жену, взрослую дочь, сына его — Атамирека и двух близнецов, едва начавших ходить.
В выношенном, очень старом куйнаке — платье вошла супруга Абая, хозяйка дома. Дочь его застеснялась и дальше притолоки не пошла. Старший сын Атамирек вошел смело и с высоты своих одиннадцати лет оглядел гостей сверху вниз, окинул орлиным взглядом всех присутствующих. На нем был надет бараний тулупчик мехом внутрь, домотканые суконные штаны, подвязанные шерстяной веревкой, и овчинная шапка. Рубахи не было, сапог тоже не было. Босые ноги покрыты цыпками. Близнецы встали на четвереньки и поползли привычным образом по кошме; они были совершенно голыми.
Арендаренко не смущался. Он распаковал свой хурджун, достал оттуда штуку самого дешевого ситца и сказал:
— Я узнал на Гульчинском посту, что меня произвели в генералы. В честь праздника дарю твоим детям, друг мой Абай, их первые штаны. И пусть они теперь всегда ходят в рубашках. — Далее последовал подарок старшему сыну Абая, юноше Атамиреку. Он получил сапоги и рубаху со штанами. Правда, рубаха почему-то была из тонкого голландского полотна, обшитая изящной румынской тесемкою и впору самому Арендаренко, а штаны явно с интендантского склада. Но зато сапоги великолепны: прочные и большие. Супруга хозяина дома и его дочь — невеста получили по штуке бордового и розового ситца и шерстяные платки в розах, каких никогда не цвело ни в одном цветнике мира. Сам Абай получил в подарок двуствольное охотничье ружье и патроны.
Все были довольны, особенно женщины, которые немедленно исчезли, унеся свои наряды, чтобы на свободе полюбоваться яркими платками, которые они то и дело прикладывали к лицу, покрасневшему от счастья.
Наутро кони экспедиции бодро зашагали, набирая высоту, к перевалу Тирек-Даван — границе России и Кашгара. Самая тяжелая часть пути.
Двадцать пять лет ездил Арендаренко по этой дороге. Двадцать пять лет прошло с тех пор, как, прихватив из дома стальное долото, мчался он по оврингу, ежеминутно рискуя свалиться в пропасть, пока не поравнялся с черной отвесной гладкой стеною, уходившей под самые облака и низвергавшейся в бездонную мглу ущелья. Внизу, под узким оврингом, клокотал поток, туда летели снежные обвалы, гремели с круч ледяные водопады, с камня на камень перелетали горные козлы —
В те юные годы Георгий Алексеевич любил Катю. Екатерину Львовну Иванову. Он написал о ней своей матери, прося благословения. Мать ответила не скоро, как видно, старательно обдумав свой ответ:
«Дело не в том, сын мой, что сестра девушки отбывает каторгу в Сибири — мы люди без политических предрассудков — и не в том, что там же брат ее, к которому эта смелая и верная девушка не побоялась поехать в далекий и дикий край, дело даже и не в том, что она трудится милосердной сестрою, ежеминутно глядя в глаза смерти, боли человеческой и страданиям, — все это наша семья могла бы понять и принять как милость создателя. Но в том дело, душа моя, что сейчас твоя карьера определяет участь всей нашей семьи».
Вот тогда, подскакав к этой скале, он собственноручно выбил на камне большой и глубокий крест, а над ним — венец, перечеркнутый двумя бороздами с латинской надписью внизу: «Невермор!», то есть «Никогда!» Мальчишество.
Теперь, постаревший, усталый от жизни и волнений, он опять возле этой не помрачневшей и ни на йоту не постаревшей надписи. Но любит он уже не Екатерину Львовну, жену помощника губернатора Сырдарьинской области. Он любит женщину, чья тонкая красота захватила всю его душу, сделала хитрым, изворотливым, противным самому себе.
Пока он жив, он больше не поставит надписи «невермор». Эта — любовь безрассудная, последняя. А рядом едет ее муке, Василий Лаврентьевич Вяткин, тот самый Вяткин, чиновник низшего класса, над которым Георгий Алексеевич громко хохотал; тот, что не бреет бороды, не стрижет волос и носит вместо вицмундира стеганый узбекский, на вате, халат. Он роется в земле, раскапывая старое городище Самарканда, и вообще смешон. Это именно он у самоуверенного и богатого Арендаренко, занимающего высокое положение чиновника по особым поручениям при главном начальнике Туркестанского края, увел нежную Лизу. Ученый маньяк и знатный потомок Кочубея в данном случае оказались на равных. Сумасшедший оказался более расторопным и женился на Лизе, пока старый холостяк раздумывал и примеривался.
Спрашивается, зачем на узбекском халате брошка? Зачем этому мужлану испанская инфанта, в волшебную душу которой так сладостно заглядывать через ее бархатные глаза, а тоненькие пальцы которой и смуглая красота достойны кисти Веласкеса? Что он понимает в этом?
Нет, я увезу ее, я не могу оставить Лизу этому волосатому хаму. Хорошо, что придумал подсунуть ему и его дружку архив алайской старухи. Пусть разбирают бумаги, пьют буйволовое молоко — благо он и сам-то яку под стать! А я тем временем поскачу в Самарканд и обо всем договорюсь с Лизой. Как я заметил в свой последний приезд, она не в восторге от своего брака…
Так ехали рядом два человека, и наиболее, как он считал, цивилизованный из них двоих даже не оглянулся на когда-то им же самим начертанный крест.
Второй, как считали многие, помешанный на своей науке, никогда никаких скрижалей в горах не оставлял, подобно царю Соломону, судеб ничьих не испытывал. Но скрижали в его душе были незыблемы: ради своей жизненной цели, ради верности долгу, верности, которую он свято берег в себе, ради своей науки он преодолевал заоблачные тропы, смертельные опасности. Оба были очень хорошие и, как в их время говорили, порядочные люди, оба любили, оба стремились к «ней». Но любили по-разному, стремились неодинаково, жизненные задачи их были различны.