Звезда Альтаир
Шрифт:
«Я вернусь раньше, чем около Лизы опять появится это самоуверенное чучело. В самом деле, зачем Вяткину его жена? Ведь невозможно себе даже представить, чтобы она, да и вообще кто бы то ни было, мог любить эту заросшую волосами бородатую физиономию. Он — недалекий человек, плоского, приземленного ума, приниженного своими заботами, бедностью, убожеством».
Именно на этом месте мысли Арендаренко прервал Вяткин, прощаясь на развилке дорог. Георгий Алексеевич саркастически улыбнулся ему вслед. Но он рано радовался. Вяткин и Абу-Саид Магзум, опасаясь снежных лавин, уговорили своих спутников вернуться.
Утро вылилось в ослепительный день, яркий, с синим небом, бальзамическим воздухом. Дорога петляла и, живописно изгибаясь, всходила все выше и выше, пока за одним из поворотов не возникла на пути ледяная стена, обрыв вплотную подступившей к дороге ледяной горы. И сколько они ни ехали, поворачивая по серпантину дороги, гора больше не исчезала. С нее дул ледяной ветер, сквозной, пронзительный, пахнущий снегом. Он нес клочья облаков, и казалось, путников вот-вот застигнет снежный буран. Алайский буран, погубивший бездну человеческих жизней.
К Арендаренко подскакал ординарец и сообщил показания анероида: тридцать тысяч футов над уровнем моря. Великолепный альпийский луг южного склона Тирек-Давана оказался усыпанным белыми эдельвейсами, голубыми незабудками и подснежниками, бледными фиалками и темно-синими горечавками.
Он вскоре сменился каменистой осыпью. Щебень аспидного цвета хрустел под ногами лошадей. Тут и там стали попадаться кости людей и животных.
Именно этот во все времена печальной памяти перевал служил дорогой с Востока на Запад. Здесь пролегал пресловутый «путь шелка и нефрита», венецианского стекла и русских мехов. Кораллы и жемчуга, статуи и драгоценные камни, золотые ткани и легчайшие меха, слитки серебра, веера из сандалового дерева и трости, невиданные плоды и злаки, белые ферганские кони с хвостами, развевающимися подобно вуалям, — все перенес на своей спине перевал Тирек-Даван.
Здесь шли, переправляясь в Среднюю Азию, полчища завоевателей. Во все времена шли купцы, проскальзывали контрабандисты и разбойники, — перевал, как дорога в ад, был доступен всем и каждому. И во все времена путники оставляли здесь монеты, предметы обихода, кладбища, мазары, надписи на камнях и скалах, грубо высеченные из камня изваяния богов и людей. Сколько бы раз путник ни проезжал через открытое всем взорам кладбище, где кости, окаменевшие от времени, лежали вперемежку с костями еще нераспавшихся скелетов, где останки овец, лошадей и слонов лежали рядом с останками людей, — он не мог не содрогнуться от ужаса. Кладбище тянулось на несколько верст.
Абу-Саиду Магзуму сделалось дурно, и Вяткин вынужден был пересесть на его коня, чтобы сзади поддерживать друга. Спутники примолкли, кони пошли под гору резвее, и вскоре только легкая боль в висках да шум в ушах напоминали о тяжелой картине перевала.
В Алайскую долину Вяткин и Абу-Саид Магзум въехали уже без Арендаренко. Их спутниками стали четверо киргизов из племени теин, обитавшего на восточном участке Баш-Алая. Арендаренко остался со своими таможенниками в Иркештаме, ожидая новостей с границы.
Памиро-Алай и Алай были уже порядочно исследованы
Сперва отряд ходил под началом знатока края полковника Ионова, но затем превратился в постоянную разъездную заставу.
Василий Лаврентьевич и его спутники, запахнувшись в теплые халаты, понукали коней по дороге на Алай, опускались в долины, поднимались в горы, минуя все новые и новые большие и малые перевалы.
Миновав перевал Кызыл-Бель, путники спустились к речке Карасу и остановились на ночлег.
Все подножие увала Каракендык было ископано пещерами и ямами. Нельзя было понять, то ли это — воронки карста, то ли пещеры древних насельников долины, то ли современные киргизские племена накопали для бедняков вместо зимовок эти убежища.
Спутники устроились на ночлег с правой стороны холма и, расседлав коней, разложили костер.
— Что это за место?
— Это плохое место, — ответил киргиз, — если кто-нибудь попробует углубиться в пещеру, назад не вернется. Белый див оторвет ему голову.
— Вот как? Интересно! А кто-нибудь видел этого белого дива?
— Кто видел, того в живых нет.
— Давай все-таки хоть издали посмотрим! Может быть, и увидим этого человека? Если это не чудовище.
— Нет, я ни за какие деньги не пойду.
— Я слово такое знаю, что див нам страшен не будет. Он сразу потеряет силу. Пойдем?
— Нет, тюраджан. И не просите. У меня красивая жена и дети, отец и мать. Я не хочу заставлять их плакать о моей душе. Жизнь сладка.
— Тогда я прошу, расскажи мне все, что ты знаешь об этом месте.
— Как же я могу говорить, когда ты, тюра, едешь в гости к Курбанджан Датхо?!
— Пусть душа твоя будет спокойна, добрый человек, — ответил Вяткин, — я хоть и еду к Курбанджан Датхо, но только не в гости, а по делу. Меня послал мой начальник.
— Хорошо, — смилостивился киргиз, — тогда слушай. Самый молодой из сыновей Датхо — Камчибек. Он любитель соколиной охоты и дружит с киргизами племени адыгин, колена джапалаков, то есть ястребятников. Лихой народ эти ястребятники! Держит Камчибек и собак. Свирепы его овчарки, а их у него до сотни, — велики ростом, сильнее медведя и проворнее лисицы. Вот этих-то собак — только тише, тюра, никому не говори! — Камчибек и содержит здесь, в пещерах. Прислушайся! Это не река шумит, это в подземельях лают собаки. Совсем недавно, с месяц тому назад, один киргиз из племени юваш убил ночью напавшую на него собаку. Это оказался любимый пес Камчибека. С убитого пса содрали кожу, зашили в нее юваша и приковали к стене пещеры, чтобы он ел и пил вместе с собаками — да простит его бог! — с тех пор никто не видел того человека. Жив ли, нет ли…