Звезда бегущая
Шрифт:
— Пойдемте, — сказал он. — Молчание мое — знак согласия. Я просто размышлял, занести одни весла, не занести. Возьмем обе пары, я еще лодок не видел.
Про весла он придумал прямо сейчас, удобно показалось объяснить ими свое молчание. Не объясняться же, в самом деле, по-настоящему. Это, должно быть, профессиональное у врачей — уметь отстраняться от чужой боли. А как иначе? Иначе нельзя, наверное.
Лодку, когда столкнул ее в воду, развернуло по течению, и Прищепкин, сев на весла, так по течению и направил ее. Течение с виду было несильное, но весла, видимо, основательно прибавляли скорости, и только вроде отплыли от берега, а вот уж и один
Он загреб веслами в разные стороны, течение противилось, он загреб, быстро пронеся весла в воздухе, еще раз, и лодка развернулась. И сразу ощутилось, что такое против течения: греб, налегая на весла, изо всей силы, а казалось, кто-то снизу держит лодку за киль, не пускает, и приходилось, чтобы весла дольше оставались в воде, чтобы гребок получался мощней, далеко откидываться назад, пригибаться низко к коленям.
Кошечкина все это время молча сидела на корме напротив, молча улыбалась чему-то своему, наклонялась порою, опускала руку в бегущую воду и с тою же улыбкой смотрела на нее. Когда Прищепкин стал разворачиваться, она сказала:
— Боитесь, нас далеко унесет от поселка?
— Боюсь, — сознался Прищепкин.
— А вам разве не хотелось бы того?
Она смотрела на него щурящимися глазами, влажно раздвинув в улыбке губы, и в Прищепкине ворохнулось странное ощущение, словно бы, сев с нею в лодку, он угодил в какой-то спеленывающе-ласковый, сильный поток, никакого отношения не имеющий к журчанию воды под килем, тот, против воли и желания, объял его и повлек с собой, и с каждой минутой несет все быстрей и быстрей, но вовсе и не хочется противиться ему. А, вот от чего в ее облике что-то кошачье, сообразил он: рисунок рта. Губы сбегали вниз от верхней складки пологими уголками, и верхняя по всей длине как бы прикрывала нижнюю.
Он не ответил ей.
Лодка мало-помалу поднималась, остались позади оба бона, остался позади и поселок, здесь, в этой части, река делала крутую излучину, миновали еще один бон, защищавший от сплавного леса сам поселок, и дома его исчезли за поворотом, с обеих сторон теперь был только лес, по берегу, на котором стоял поселок, — рослый, прямой, тугой, будто выпущенные из-под земли в небо стрелы, по другому, пологому берегу — тощий, хлипкий и частый, как трава.
Руки устали. Прищепкин взял ту из лодок, что показалась ему поменьше, но и она была довольно велика. Гребки сами собой стали реже, уже не откидывался назад во весь рост, не складывался пополам и вспотел, дыхание сделалось тяжелым, обрывистым. Однако не больно-то напрогуливаешься здесь, подумалось Прищепкину, работа, а не отдых.
— Давайте, Володя, я погребу, — сказала Кошечкина. — Вы устали.
— Нет, ничего, — выдохнул Прищепкин.
— Ну давайте же, почему нет.
Она встала, сделала, балансируя, шаг к нему, подгадала, когда он вместе с веслами откинется назад, и сделала еще шаг, оказавшись у самых его колен. У Прищепкина не осталось пространства для замаха.
— Это вам, Света, не подмосковный пруд, — сказал он, мелко подгребая веслами, чтобы не сносило. — Как я могу отдать
— А вы не жалейте. Что вам меня жалеть, — все с тою же своей щурящейся улыбкой проговорила Кошечкина, наклоняясь, взяла его руки, лежавшие на хватках весел, и развела в стороны, чтобы пройти к скамейке. — Может быть, мне вовсе не хочется, чтобы вы жалели меня…
Перед лицом у Прищепкина оказались ее ноги, округло облепленные выше колен сарафаном, они переступили, и совсем возле лица прошло ее бедро — она садилась на скамейку.
— Подвиньтесь же, — попросила она.
Прищепкин почувствовал: тот объявший его, несущий в себе поток вынес на стремнину, можно без всякого усилия вынырнуть из него и выплыть, но и не хотелось этого, хотелось побыть в нем подольше.
Он подвинулся к краю, она села, туго вжавшись своим бедром в его, и стала отбирать у Прищепкина весла:
— Ну, давайте. Давайте, давайте. Ну что же вы. Давайте.
Пальцы ее перебирали его пальцы, пытаясь разжать их, щекой Прищепкин ощущал тепло ее щеки совсем рядом, повернулся, и она тут же повернулась к нему, и он увидел, как она, улыбаясь, тянется к нему приоткрытыми губами своего кошачьего рта. Не надо, от лукавого, ни к чему, подумалось ему, и отпустил весла, и почувствовал, как она тоже перестала отбирать их, обнял ее и вслед тотчас же ощутил ее руки у себя на плечах, и губы нашли ее приоткрытые губы.
— О-ох, истомил! — с протяжностью, с порхающим быстрым смешком проговорила она, когда далась отпустить себя. — Суровый какой, как истомил!..
Лодку развернуло, брошенные весла прижало к бортам, и течение несло ее в излучину, на бон, должен был скоро открыться поселок.
— Ладно, будь по твоему, греби сам, я разрешаю, — сказала Кошечкина, переходя обратно на корму. — Давай еще немного, и пристань к берегу, погуляем. Интересно, что это за берег.
Прищепкин втащил нос лодки на траву, повернулся — она тут же, сощуривая глаза, ожидающе развела руки в стороны для объятия, он ступил к ней, и, взяв его голову в ладони, проводя щеками, носом, лбом, подбородком по его губам, она все повторяла с тем быстрым порхающим смешком:
— Ох как истомил, ох как истомил!..
А, бог с ним, решил Прищепкин, полностью отдавая себя на волю увлекающему с собой потоку. Это не тот случай, тут никаких ни к чему усилий, все помимо его участия, ни грамма его энергии, делу никак это повредить не может, и вполне даже разумно не держать себя, отпустить вожжи. Пусть несет, куда вынесет.
— Пойдем пройдемся? — предложила. Кошечкина.
— Да куда здесь пройдешься? — сказал он. — Джунгли какие-то, болото.
— А мы немного совсем. Что ж нам на берегу здесь…
Она недоговорила и словно договорила, и в груди у Прищепкина от этих ее слов будто взорвался ослепительный свет. Хотя он и не боялся женщин, умел и довольно ловко знакомиться, и ухаживать после, он все-таки был еще молод да и не хотел к тому же пока жениться, и последняя, последней которой не бывает, близость случалась у него не так часто.
— Пойдем. Прогуляемся, — наклонился он к ее загорелой открытой груди и поцеловал в исток ложбинки, убегающей под сарафан.
Берег этот и в самом деле был болотистым, в большую воду его, видимо, заливало, и после вода долго не сходила, но нынешнее жаркое лето все здесь высушило: прыгали с кочки на кочку, нога срывалась — и там, между кочками тоже оказывалось упруго и сухо. Только комары донимали. Лезли на потное лицо, и приходилось все время отмахиваться от них.