Звезда бегущая
Шрифт:
Прохор заметил — врач не смотрит на него, повернула голову — и куда-то в сторону, и все лицо ее сделалось другим, и будто улыбка на губах. Он глянул, куда она, и увидел: молодой парень в желтой тенниске, с двумя парами весел на плечах.
Врач что-то сказала парню, он остановился возле них, что она ему сказала, Прохор не услышал, он услышал, как она говорит про него: закончим с товарищем.
Чего тут было заканчивать, закончено все, Прохор так и ответил ей и закрыл глаза. Что же делать, что же теперь-то? Что-то нужно делать, иначе как, но что? Он открыл глаза и пошел. И тотчас его развернуло и бросило к врачихе обратно.
— Не, ну вы точно
— Безусловно точно, — ответила врачиха.
Рукам не было места, прыгали, мешали прямо, и схватил себя крест-накрест за рукава рубахи, натянул, что есть сил, и снова пошел. А поехать за ними, ударила его вдруг простая, ясная, отчетливая мысль. На мотоцикл — и за ними, всего ничего, как уехали. Середины дороги не достигнут — догонит.
Он отпустил рукава и побежал. И снова, как тогда, когда бежал сюда, казалось, что нужно быстрее бежать, сколько хватает сил, изо всей мочи, — и если сможет так, того самого, о чем сказала врачиха, не совершится, и близко к тому не будет, все будет ладом, жив будет Витька. То возникшее в нем утром веселое нервное дрожание, обещавшее срыв, перешло в тонкий, высокий звон — будто в нем натянулась и запела какая-то невидимая тугая струна.
Прохор не понял, как это произошло. Не стемнело еще, вполне достаточно света, чтобы видеть дорогу и не залететь в глубокую колдобину, но, видимо, слишком уж шибко он гнал по такой-то дороге и слишком неприметлив был глаз, не ухватывал всего, что надо, — оторвало вдруг руки от руля, вынесло из седла и вдарило о землю. Лежал на боку, задыхался, скреб ногтями по пыли — просился наружу стон, но стоял перехваченно где-то в груди и не выходил. Из глаз полились слезы. «Умираю, все, конец, — с надсадностью прохрипело в Прохоре. — И Витька там, и я…»
Но когда в глазах уже сделалась полная темь, и не слышно уже щеками слез, в горле как открылась маленькая щелочка, воздух протек в нее, и стон, колом стоявший ему на пути, вывалился из Прохора, и следом он набрал воздуха полную грудь.
Потом он смог встать. Ни руки, ни ноги — ничего оказалось не сломано. Головой, хотя шлем болтался на руле, бог оберег, не ударился. Только болело все в груди, и каждый вдох давался через эту боль.
Мотоцикл, старый юрсовский «ковровец», лежал метрах в десяти. Руль у него свернуло, и правую рогатину выгнуло вбок. Шлем при ударе скинуло с руля, и он оранжево и целехонько валялся в траве на обочине, под молодой, тоненькой, прозрачно-зеленой лиственницей.
Прохор пошел сначала за шлемом. К мотоциклу было страшно прикасаться. Уж кабы свой. А то чужой, да еще ничей другой, а юрсовский. Свой у него те же все два года лежал разобранно по частям в керосине, нынче весной думал заняться им, собрать, а так и не взошла на это душа. Не надобился, в общем-то. Вот, понадобился.
Прохор нагнулся, подобрал шлем, осмотрел. У шлема не лопнул даже подбородочный ремешок.
Теперь все-таки нужно бы к мотоциклу. И тут же ворохнулась, встала на все четыре лапы надежда: а вдруг ничего, заведется? Ехать и с погнутым рулем можно.
Но запах бензина, облаком текший от мотоцикла, тут же загасил в нем эту надежду. Он поднял мотоцикл — из бака на землю насочилась уже целая лужа. Если даже все остальное в порядке, не оборвано ни одной тяги, не повредило карбюратор, не заклинило поршень, с таким баком не поедешь. И заводить-то даже нельзя — пыхнет под тобой мотоцикл, как факел.
Но все же Прохор попробовал завести
Дыхание мало-помалу налаживалось, грудь мяло болью, но уже она не раскатывалась на каждый вдох по всему телу.
Прохор шел по дороге обратно, катя мертвый, сочащийся бензинным духом мотоцикл, невидимая тугая струна в нем звенела на разрыв, и он думал о жене ненавистно: не могла никого послать за ним! Ведь знала, где он, полный клуб людей — нет, не послала! Да любой бы сбегал, как Юрсов после по своему желанию, — подтолкнуть только! Нет, не подтолкнула.
Разум подсказывал, что она, должно быть, просто не соображала ничего в те минуты, оглохла, должно быть, и ослепла, но тут же этот голос задавливался ненавистью: а потому что сволочь. Отделаться она хотела. Невмоготу ей было. Сама сняла с себя… Если Витька, не дай бог… не дай только бог… да дня с нею он жить не будет, ни дня! Терпеть, как у тебя за спиной… Вот узнает тогда, что оно, без мужика. Что за житье. Вмоготу ей тогда будет. Тогда узнает!..
Когда он дошел до поселка, завязывались первые, с легкой мглистой синевой в воздухе сумерки. На площади у клуба едва не столкнулся с детской врачихой и тем, тоже из ихних, парнем с веслами. Шел, глядя на дорогу перед собой, чтобы не встретиться с кем ненароком глазами и не разговаривать бы после, над ухом ойкнули, — остановился, поднял глаза: оказывается, едва не наехал на них мотоциклом. Яркая желтая тенниска парня была на груди в зелени.
Спросят сейчас, не за автобусом ли гонялся, плеснулось в Прохоре. Но врачи ни о чем не спросили, молча пропустили его, зачем-то оглянулся на них шагов через десять, — они поднимались к клубу, весла высоко торчали у парня над головой.
Заводить мотоцикл во двор не достало сил и бросил его у ворот. У соседнего дома на зеленом половике невыбитой травы лежала, увидела его и сразу стала подниматься Марка. Видимо, пришла, ворота закрыты, и не знала, что делать. Прохор зашел во двор через калитку, отложил дрын на воротах и растворил их.
Ни закрывать ворота, ни доить корову — ничего он не стал. Корова еще не появилась во дворе, он выбрался обратным ходом на улицу и быстро зашагал к дому столовской буфетчицы Марины. Та, звеневшая в нем на разрыв, готовая лопнуть, кажется, любой миг струна заставляла его что-то делать, требовала от него какого-то действия; и нужно было заглушить ее, зажать, оборвать, чтобы не слышать ее.
Марина, когда приезжала орсовская машина с бутылками, половину ящиков с водкой разгружала дома. Скорее в буфете могла кончиться водка, чем у нее дома. Прохор отдал ей красненькую, согласно ночной таксе, и бутылка оказалась у него в руках.
Все остальное, что случилось после, осталось в памяти клочкастыми мутными пятнами.
Пришел домой — гремел цепью, услышав его, прося пустить на волю, Артем, — не обратил на него внимания, содрал железку с горлышка, налил полный стакан и, не отрываясь, выпил. Давно так не пил… Погодил немного, сидя за столом с закрытыми глазами, и налил второй стакан. Сбросил пустую бутылку на пол и под звонкое ее шебуршание по полу выхлестал, так же не отрываясь, и этот стакан.