Звезда бегущая
Шрифт:
Потом он, помнил, рубил во дворе головы курам. Стаскивал их, сонных, с насеста, кидал на какой-то чурбак, куры трепыхались, квохтали, мелькали в воздухе желтыми лапами, метал сверху на прижатую к чурбаку неподвижную шею топор, и обезглавленная курица, хлопая крыльями, неслась по двору, теряя перья, падала и больше не вставала. Руки были в крови, в брызгах крови лицо, кожа от них зудела, и вытирал лицо рукавом рубахи.
Дальше — ночь, тьма, провал, только вспышка — вытащил из сарая с разобранным мотоциклом канистру с бензином, потащил ее на огород, открыл, стал поливать сваленные кучей бревна возле вырытой ямы.
И самое яркое, осевшее в памяти, — катался с кем-то по земле подле бревен,
6
Прием начали без Воробьева. Когда он вернется — неизвестно, и Лина Коркина, выписывая карточку, говорила каждому: «Временно без хирурга». Все поселковые знали о вчерашнем, кто б и не знал, да после того, что произошло вечером, невозможно было не знать, и, ожидая у Лины карточку, интересовались: «Как мальчишка-то? Будет жить? Шибко поломало его?» Спрашивали и о другом, том вечернем: «Как ваш-то, что с Бубновым вчера? Он-то принимает, нет?» Лина отвечала уклончиво: «Принимает. Пойдете — увидите».
Воробьев приехал уже около одиннадцати.
Кодзев видел из окна, как автобус, все тот же, что вчера увозил Воробьева с мальчиком и матерью мальчика, пыля, подкатил к крыльцу, высадил Воробьева и тут же, развернувшись, запылил дальше. Никого в автобусе, кроме шофера, не осталось.
Автобус еще не исчез из окна, простыня кодзевского кабинета откинулась, и Воробьев вошел к нему.
— Прибыл, — сказал он, быстро глянув на Кодзева и уводя глаза вниз. После вчерашнего утреннего разговора у крыльца он старался не встречаться с Кодзевым взглядами. — В город мальчишку везти пришлось, на леспромхозовскую их больницу час только лишний понапрасну потратили.
— В го-ород? — В Кодзеве так все и оборвалось. Это когда же они привезли парня в город, сто пятьдесят километров по такой дороге, да с самой осторожной скоростью.
Воробьев понял его.
— Нет, нормально довезли, — сказал он. — Как раз перед городом из шока вышел, привезли — и там на стол сразу.
— А, ну слава богу. — Захолонувшее сердце отпустило. — Слава богу… Минутку подожди, я сейчас, — попросил Кодзев. Выписал рецепты мужчине, которого осматривал, передал через него, чтобы никто пока не заходил, и махнул Воробьеву рукой на освободившийся стул: — Садись, еле стоишь, наверно.
Воробьев сел бы и без того. Мужчина только встал — он тут же подался к стулу. Вид у него был измученный. Мятое лицо, мешки под глазами, и глаза — красные, с лопнувшими в них сосудами.
— Чепуха, — сказал он. — Обратно ехали — подремал сколько-то, не за рулем ведь. Буду принимать сейчас.
Он все так же старался избегать кодзевского взгляда, и Кодзев, слушая его, думал: ничего еще не знает о своей Кошечкиной. А и не узнает. Как скажешь? В том-то вот все и дело, что не повернется язык сказать. Нет ему человека во всей бригаде ближе ее, почему он должен верить кому-то, а не ей?
— Смотри, — сказал он. — Сам смотри. Я тебя не вправе заставлять. — Кошечкина, подумалось ему, черта бы с два согласилась вести прием после такой ночки. Потребовала бы устроить ей, где хотите, постель и завалилась бы дрыхнуть. — Какой прогноз у мальчишки? —
— Не знаю, что в больнице. — Воробьев поднял на него свои красные глаза и тут же опустил. — Я хотел посидеть, снимков дождаться, да шофер не дал: обратно, прямо сейчас, и все. А час проехали, встал: не могу! — и спал часа два. Утро, автобус выхолодило, замерзли оба.
— Ну а по-твоему, прогноз? По-твоему? — нетерпеливо поторопил Кодзев. — Столько он часов пути вынес. Крупные сосуды не задеты, значит?
Воробьев кивнул.
— Видимо, нет. Кровотечение, в общем-то, практически остановилось. Но мочевой пузырь точно поврежден. Мочевая инфильтрация, разумеется.
Он уходил от прямого ответа, и Кодзев буквально кожей чувствовал, как ему не хочется давать его. И понятно почему. Несчастный парень…
— Если б еще не эти дороги, — сказал Воробьев. — Сам ездишь, не так это понимаешь. Мать, ладно, женщина толковая оказалась. Не мешала мне, а помогала.
— Осталась там?
— Ну конечно.
Воробьев вспомнил о матери мальчика, и Кодзев вспомнил об его отце. Отец с утра, опухший, угрюмый, уже приходил раз, интересовался, вернулся ли хирург, должен был прийти еще, и Воробьеву на всякий случай обо всем вчерашнем следовало знать.
— Ты с Дашниани не виделся? — спросил он Воробьева. Хотя, конечно, не виделся — когда? — выскочил из автобуса и тут же появился здесь.
— Нет, никого не видел, — сказал Воробьев. — Лину только с Галей в фойе.
— Ну, выйдешь отсюда, зайди, глянь на него — любопытнейшее зрелище.
Кодзев стал рассказывать, что произошло вчера вечером, не вечером, собственно, а уж ночью почти, самая последняя сумеречная вода истаивала, переходя в полную темень, — и смешно выходило в рассказе, Воробьев слушал и улыбался, а вчера никому не было смешно. Забарабанили вдруг в окно, закричали: пожар, ваш там один поуродовался, — подхватились все и побежали, и действительно: запах гари, текущие откуда-то от земли ленты дыма, возбужденная, толкущаяся толпа человек в двадцать, и в ней — Дашниани, в разорванной рубахе, в саже, в глине весь, с засохшей кровью на лице. Дашниани, оказывается, отправился перед сном прогуляться по поселку, выскочил к нему мужик, попросил спички, Дашниани дал, думая, что тому прикурить, а мужик схватил спички — и побежал к себе во двор. Дашниани забеспокоился: странно себя вел мужик да пьяный, — и пошел за ним. А уж как увидел, что мужик собирается делать его спичками, бросился на него и стал отбирать коробок. Куча белевших в темноте бревен была облита, судя по запаху, бензином, совсем рядом, метра три до них, не больше, — какие-то хозяйственные постройки, дать загореться бревнам — полыхнуло бы после и все кругом, и дом не спасти. Но куда, конечно, Дашниани против лесоруба, хотя и пьяного, и сам получил, и коробка не отобрал, да чуть и не сгорел еще: мужик ударил его в солнечное сплетение и, пока Дашниани отходил, поджег бревна, и бензин, что пролился на землю, вспыхнул тоже. Счастье, что Дашниани упал, корчась от боли, в полуметре от того места, где пролился бензин. Только и отделался спаленными волосами надо лбом, да брови как сдунуло. И кто, главное, мужик тот оказался потом? Отец этого парня! Дошло, что наделал, когда огонь выше крыши выхлестал. Когда Дашниани наорал ему в ухо вдосталь: сгоришь! дом сгорит! весь поселок спалишь! Притащил багры, сунул Дашниани в руки: растаскивай! Много бы они нарастаскивали вдвоем, у одного никакой сноровки, другой еле на ногах стоит, если бы Дашниани не побежал на улицу, не позвал на помощь, не стукнулся к соседям. А уж когда набежал народ — тогда и растащили, и водой полили, и землей присыпали. Ну а Дашниани так ослаб после всего — сел на землю под забором и не мог двинуться.