Звезда бегущая
Шрифт:
«Кряхтишь, а подпираешь»…
— Вот уж, что точно, Юра, — сказал Кодзев, — так точно: кряхчу. Устал жутко. Спать ложусь, прямо счастлив: еще одним днем меньше. Чемодан еще этот с лекарствами Пикулев повесил…
— Ты один устал, да, а я нет? — Дашниани снял руку с плеча Кодзева и хлопнул его по колену. — Знаешь, как держать устал себя. Э! Тоже сплю и вижу: скорей бы закончить все и в Москве оказаться.
— Вообще два месяца долго слишком. Выматываешься. Месяц, не больше. Надо в отчете написать об этом. Если институт еще такие договоры заключать будет, чтоб знали. Как думаешь?
— Да, месяц — самый раз, — согласился Дашниани.
Они замолчали,
7
Выехали уже в темени. Пока первый сеанс, пока второй, да пока Гошка мотал обратно свои пленки, отключал проекторы, ставя их на недельный отдых, тоже прошло время, и когда затолкались, наконец, все в кабину, захлопнули дверцы за собой, часы показывали половину двенадцатого. Сутки цельные просидел пнем, не сдвинулся с места. Там уж с Витькой-то за эту пору… чего, может, только не понаделали с ним за эту пору, чего не случилось, а он все здесь, все ничего не знает. Кабы не та яма вчера, в которую угодил. И как угодил-то? А, черт!
С утра нынче Прохор ходил и в контору, узнавал, не идет ли в город какой транспорт, — ничего не шло, ходил и по дворам, просил мотоцикл, но все знали о вчерашнем, слышали, в каком виде прибыл назад юрсовский мотоцикл, и отказывались дать. Если б еще не поджог, что устроил вчера, может, и не услышали б ни о чем, взял бы у кого мотоцикл, а так, конечно, каждый жался. «Да я в порядке сегодня, это вчера било меня, а сегодня в порядке полном», — пробовал уламывать Прохор, но все напрасно. Оно и понятно: пойди проверь, в порядке ты сегодня, нет, а поуродованный мотоцикл — факт, который проверять не надо. Боялся уже и сегодня не уехать; хорошо, Гошка уговорился, хоть с ним вот. Хоть ночью, и то.
Мотор натужно ревел на второй скорости, Гошка безотрывно смотрел вперед, ловя глазами в прыгающем свете фар колдобины, и все время крутил баранку туда-сюда.
— Э-эх, дороги наши! — вскрикивал он, когда машину шибко уж кидало на ухабе. Мотал головой и быстро косил глазом на Прохора. — На каком-нибудь на таком навернулся?
— Да поди, — отвечал Прохор с неохотой.
Гошка был хороший мужик, другой на его месте ни за что б не поехал на ночь глядя, а он поехал, но Прохору сверх сил было говорить обо всем вчерашнем, и вообще б не говорить ни о чем, замкнуть язык на замок и молчать. После вчерашнего поджога в нем как ослабло что-то — словно бы та звеневшая струна потеряла вдруг натяг и провисла, — все в нем сделалось вяло, немощно, будто хворо, но невозможно ведь молчать, не отвечать ничего, и приходилось.
— А как это у тебя приключилось-то с парнем? — спросил Гошка.
— Да как. Ударило, как, — вот уж о чем Прохору совсем было невмоготу говорить, так об этом.
— Это понятно, что ударило. А где его эти бревна найти угораздило?
— Погреб рыли. Бревно в яму сверху скатилось, — сказал корреспондент за Прохора.
Прохор посмотрел на корреспондента. С чего вдруг он-то вставился? Его-то какое дело?
— Ну, — подтвердил он слова корреспондента.
Они сидели вдвоем на одном сиденье, корреспондент ближе к рычагу скорости, Прохор у дверцы, было тесно, Прохору пришлось устроиться боком, и вышло, что корреспондент как бы полусидел у него на бедре.
Корреспондент, вон кто, оказывается. А он-то думал, что врач.
—
И снова корреспондент ответил за Прохора:
— Никто не толкал. Плохо лежало.
Да что он за него? Как ножом в сердце тыкал. Невозможно было слышать это о Витьке от кого-то чужого. Уж сам бы ответил как-нибудь, все лучше.
— А ты что, — спросил он корреспондента, — видел?
Корреспондент повернул к нему голову.
— Мне показалось, вам неприятно отвечать.
Не с покаянностью сказал — ладно, мол, простите, хотел как лучше, — не попросил извинения голосом, а с вызовом сказал, с оскорбленностью словно бы, с эдакой даже уязвленной значительностью на лице.
— А? — оторвался от дороги, глянул на Прохора Гошка. — Че, не надо б? Ну, ты меня, Проха…
— Ниче-о, — вдохнул, выдохнул воздух Прохор. — Ниче-о!..
Гошка замолчал, машину встряхивало на ухабе, он покрякивал: «Э-эх, дороги наши!» — но и ничего больше.
Так в молчании ехали долго, с час, может быть, бедро у Прохора под тяжестью корреспондентова тела, сколько ни ворочался, ни устраивался удобнее, совсем занемело, и он предложил Гошке:
— Остановимся? Перемнемся немного, мотор остынет.
— Перемнемся, че ж, — согласился Гошка.
Машина остановилась, Прохор открыл дверцу, выбрался на подножку и осторожно, оберегая затекшую ногу, чтобы не схватило судорогой, слез на землю. С другой стороны, он услышал, хлопнул дверцей Гошка и прохрустел несколько шагов с дороги на обочину.
Глухая, налитая полной таежной тишиной ночь стояла кругом. Столь оглушающе тихо было кругом после непрерывного железного воя мотора, который и сам уже казался до того тишиной, перестав быть звуком, что зазвенело в ушах. Прохор чуть отступил от подножки, чтобы дать сойти корреспонденту, и задрал голову к небу. Последние два почти года он так привык чуть ли не каждую ночь смотреть на небо, что это вышло у него само собой, бездумно, и, глядя на звезды, прозрачно и чисто мерцающие в бездонной глуби над проемом дороги, он не увидел их, а все только слышал тонкий нежный звук в ушах.
— Необыкновенно! — с литой вескостью сказал голос корреспондента рядом. — Ни с чем не сравнимо: ночные звезды в тайге. Глядишь — и что-то высшее постигать начинаешь. Если б еще спутник пролетел. Ведь сколько раз вроде видел, а все равно будоражит. К звездам вышли! Представишь себя там, с ним рядом, и поймешь: до чего она маленькая, наша Земля. Колыбель человечества. Космическая колыбелька. И это только нам дано, из всех, кто до нас был, нашему веку. А?!
Видимо, он утомился от долгого молчания, да еще тягостное безделие пассажира, и сейчас его как прорвало, говорил и говорил, выхлестывало из него — не мог остановиться.
Можно было не отвечать ему, не для того он это и говорил все, но Прохора, неожиданно для самого себя, потянуло ответить. Он опустил голову и, топчась на ноге, разминая ее, повернулся к корреспонденту. Гошка не выключил фары, они били ближним светом в дорогу перед собой, и отраженного света вполне хватало, чтобы видеть фигуру корреспондента.
— Я тут тоже на днях, — сказал Прохор, — спутник наблюдал. Вышел на крыльцо, только по-путевому на ночь повернуло, гляжу — плывет. Плывет, и верно: малехонький до чего. Жалко аж, какой малехонький. Букашечка. А бежит, торопится, показать хочет, какой он прыткий, какой ловкий, не хуже других, что там светятся, убежал, показал себя — и все как прежде стало. Как за пять минут перед тем и как назад тыщу лет. Они-то не бегают. На месте стоят.