Звезда Ирода Великого
Шрифт:
Антипатр поклонился, но не так низко, как в первый раз, проговорил уверенно и твердо:
— Я всем обязан Помпею Великому. Я служил ему, когда он был жив, и буду служить его памяти теперь, когда его уже, по воле богов, нет с нами.
— Не по воле богов, — горестно прокричал Сципион, — а из-за коварства проклятого Цезаря! Бедный, бедный Помпей, он всегда был любимцем богов!
— Это так, — подтвердил Антипатр.
Сципион схватил его за руку и, дернув, сказал:
— Ты верный слуга Рима, благородный Антипатр, таких уже почти не осталось, все разбежались, предали… Скажи, что мы можем сделать? Ты знаешь, ты должен
— Благодарю, великодушный Метелл, — Антипатр приложил ладонь к груди, — Я сделаю все, чтобы оправдать твое доверие. И если нужно умереть, я умру без сожаления и страха.
— Умрешь? — прерывающимся голосом переспросил Сципион, и его большие глаза сделались еще больше, — Ты хочешь умереть и оставить меня одного? Ты не должен так говорить, это предательство.
— Я неточно знаю латынь, — успокоил его Антипатр, — и неправильно выразился.
— А-а, — протянул Сципион, — ты, наверное, хотел сказать, что будешь сражаться, не зная страха. Но Цезарь вручил ему два легиона. — Он снова перескочил на волновавшую его тему, — Ты понимаешь?! Мне доложили, что он всего в нескольких переходах от Дамаска. Его надо остановить во что бы то ни стало. Его надо… — Сципион недоговорил и, подняв голову, прислушался. Его длинный, худой указательный палец пошел наверх и замер на уровне впалого виска.
Может быть, Метеллу Сципиону почудились лязг доспехов и топот приближающихся легионов?
Антипатр и Ирод вежливо молчали, глядя на ту часть стены, на которую смотрел Сципион. Наконец Антипатр решился заговорить:
— Под твоим началом целых шесть легионов, да еще вспомогательные войска.
— Все предатели, — быстро сказал Сципион, продолжая прислушиваться и не опуская пальца. Наконец он медленно повернул голову и посмотрел на Антипатра, палец его коснулся виска, — Должен тебе признаться, что я человек тоги, а не меча, — Сципион с трудом оторвал палец от виска и потряс им перед своим носом, — Тебе известно, что я был консулом?
Антипатр подавил вздох и заставил себя почтительно улыбнуться:
— Об этом известно каждому в Азии.
— Хорошо, — Сципион гордо откинул голову, отчего все его тщедушное тело опасно отклонилось назад, и не без труда удержал равновесие, — Мне нужно… Мне нужно переговорить с тобой. — Он шагнул к Антипатру и, взяв его под руку, увлек в глубину зала.
Ирод вернулся в отведенные для них покои и до вечера с тревогой ждал возвращения отца. Слабость и страх сирийского прокуратора поразили его не меньше, чем когда-то — величие Помпея. Он подумал, что если Рим посылает сюда таких чиновников, то что же произошло с Римом! Ирод никогда не мог себе представить, что римский чиновник может быть слабым и нерешительным, нелепым и глупым. Наверное, мир приближается к своему концу (в Иерусалиме об этом твердят на каждом углу), если такое происходит с Римом.
Отец вернулся, когда за окнами было темно. Не сел, а упал в кресло, вытянув ноги и склонив голову на грудь. Ирод понимал, что сейчас лучше не трогать отца, но не мог подавить тревожного любопытства и спросил:
— Что? Что он сказал тебе, отец?
Антипатр слабо махнул рукой:
— Что он может сказать! Разве ты сам не видел… — Он вздохнул и добавил с горечью: — Неужели тот Рим, великий и могущественный, закончил свое существование! Мне жаль, если я прав. Рим всегда оставался для меня солнцем. Слишком жарким и слишком палящим,
— Но, отец, — осторожно возразил Ирод, — Метелл Сципион только человек, и, может быть, не лучший из римлян.
Антипатр поднял голову и медленно повернулся к сыну.
— А Помпей? — сказал он, от усталости чуть растягивая слова. — Любимец богов, завоеватель всего видимого мира бежал, как последний трус, вместо того чтобы либо победить, либо умереть в бою, как положено воину. Любому воину — от полководца до простого солдата.
— Ты думаешь, он проявил трусость? — проговорил Ирод с недоумением, похожим на страх, как будто речь шла не о человеке, а о каком-то высшем существе.
— Я знаю, что он бежал! — отрезал Антипатр и так взглянул на сына, словно именно он был повинен в этом.
Антипатр замолчал, снова свесив голову на грудь. Ироду показалось, что он задремал. Подождав некоторое время, он тихо позвал:
— Отец! — но не получил ответа и, осторожно ступая, покинул комнату.
Он испытывал двоякое чувство: с одной стороны, понимал, что отец прав — любой полководец, тем более такой, как Помпей Магн, не должен бежать с поля битвы, а тем более искать убежища в чужих краях; но с другой стороны — он скорее чувствовал, чем сознавал это, — Помпея нельзя судить как обычного человека. Если судить его как обычного человека, то что же станет с такими понятиями, как власть, храбрость, доблесть, величие? Нет, что-то здесь было не то, не так. Отец, конечно, отважный воин и умный человек, но все же он не может сравниться с Помпеем Магном. Он похож на римского полководца точно так же, как холм на равнине похож на самую высокую гору, — точно такой же, только значительно меньшей высоты. Всякий может подняться на холм, но не всякий способен взойти на гору. И не только взойти, но даже увидеть вершину, потому что она достает до самого неба и всегда укрыта облаками.
Думая о праве отца так говорить о Помпее Магне, Ирод постепенно и незаметно перешел на другой предмет — стал думать о Мариам. В последнее время, о чем бы он ни размышлял, мысли его обязательно приходили к Мариам — ее образ поселился в его сознании и с каждым днем занимал все большее пространство. Иногда он видел ее смутно, иногда очень ясно. Особенно ясно ночью, когда смотрел на свою звезду. Когда смотрел очень долго — порой от напряжения на глазах выступали слезы, — то в переливающемся свете звезды рисовалось прекрасное лицо Мариам, и тогда звезда и девушка сливались в одно.
Как-то Ироду явилась простая мысль, что звезда есть небесное отражение земной девушки, и наоборот — земная Мариам была лишь отражением Мариам небесной. А если это так (а Ирод быстро уверился, что это именно так и никак по-другому быть не может), то его жизнь и судьба не только связаны с Мариам, но определяются ею. Жениться на Мариам и тем самым породниться с царями вскоре из желания превратилось в потребность, столь же естественную, как есть, пить и дышать.
Он понимал, что об этом обязательно нужно переговорить с отцом, но боялся такого разговора. Боялся не столько возражений отца, сколько его взгляда — увидеть в нем ничтожество собственного рода стало бы для Ирода невыносимым. И потому он откладывал разговор. Кроме того, сейчас для этого было не самое подходящее время: что говорить о власти, когда под угрозой находится сама жизнь?