Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
Шрифт:
И мысленно я кричу и кулаки сжимаю в гневе, когда слышу это протяжное, глумливое и в то же самое время трусливое - "Пролетария!..", даже когда оно произносится несовершеннолетним. И особенно больно слышать это из уст Павлика-"класкома".
Почему же так получается, что малого Титаренко вот уже три года избирают на эту почетную должность? И мог бы я воспрепятствовать этому, учитывая хотя бы свое недовольство его "маятниковой" натурой?
Будем, друзья, говорить откровенно. Революция дала беднейшим крестьянам землю, но не смогла дать всем скотины, достаточно денег, одежды, сапог. И тем, кто получил землю, порою немало -
Вот и выходит, что посылают в науку своих сынов да дочек большей частью люди зажиточные и среднего достатка. Их дети составляют пока что в классах большинство. Потому и не удивительно, что голосуют они за "хозяйского сына".
Ну, а какова моя роль в этом?
Я уже говорил как-то - не вмешиваюсь в жизнь, не творю историю. Ошибаются люди, когда считают себя способными на это. В историю может войти разве что один Спартак, один Кай Юлий Цезарь, один Нерон. Легче всех, правда, пролазят в историю нероны...
Так разве изменится что в третьей группе, если там "класкомом" будет не Титаренко Павлик, а кто-нибудь из бедняков?..
Или посмотрим на это с другой стороны. Мы, учителя, как и врачи-педиатры, не имеем права отказать ребенку в помощи на том только основании, что он не бедняцкого происхождения. Мы не можем исключать его из жизни, которая только и воспитывает гражданина. Ребенок ничего не изменит своим глумливым "Пголетагия!", а жизнь, окружение повлияют на него, да еще как! Так незаметно, так определенно, так неизбежно, как день приходит за днем, как течет сама жизнь. Вот увидите! Вот увидите!..
Вот что я думаю о моих неоперившихся гусятах.
А из головы не выходит Виталик, мой сын.
Скоро и он приедет на каникулы.
Через наше село, как вы знаете, проходит узкоколейная железная дорога. Крестьяне редко ездят по ней - дороговаты еще билеты. Особенно если ехать с багажом.
Виталик приедет поездом. Дважды в сутки прибывает к нам чумазая "кукушка" с четырьмя или пятью зелеными вагонами. Встречает ее на платформе низенькая и плотная жена начальника станции, а рядом трое белокурых, как и мать, детишек держатся за пояс ее не очень чистого фартука.
И встречает, и провожает поезда одна начальница, потому как начальник Степан Разуваев большей частью спит непробудным сном. Бывает, правда, что и просыпается. Тогда идет в село, а вскоре приезжают мужики с бутылью пригорелого самогона, а уезжая, накладывают на телегу старые шпалы, ни много ни мало - сколько лошадям под силу. И начальник запирается в служебной комнатенке, долго сидит задумавшись за столом, потом грохает кулаком и стакан за стаканом тянет и тянет, пока не заснет, рассыпав по столу свою желтую шевелюру. И пьет он, если хотите знать, не от безответственности, а, наоборот, от избытка ответственности. Ибо по штату он и начальник, и дежурный по станции, и телеграфист, и стрелочник, и дорожный мастер, и путевой обходчик,
Так же будет добрая Феня (написал бы и "фея", если бы ее формы не были столь пышны) встречать и тот поезд, которым должен приехать мой сын.
Будет пыхтеть "кукушка", набирая в тендер воду, помощник машиниста будет поить олеонафтом теплые подшипники из клювастой масленки, застревая в дверях с плетеными корзинами и мешками на плечах, приседая для прыжка на платформу, будут ругаться толстые торговки, и, наконец, зажатый между двумя чужими мешками, выглянет на свет божий Виталик со счастливым и потным веснушчатым лицом.
Расталкивая людей, я побегу к вагону и протяну руки, чтобы ссадить его, как маленького, со ступенек. Он смутится от этого и только обопрется рукой о мое плечо, спрыгнет, шлепнув подошвами сандалий о плотную и жирную от смазки землю.
Поцелую его в отросшие каштановые волосы на макушке, возьму из вспотевшей руки баульчик, он обнимет меня за талию, и так, неудобно, но довольные друг другом мы пойдем огородами к родному дому.
И, заранее гордясь им, я будто бы встревоженным нетерпеливым тоном скажу ему:
"Ну, хвались, сынок?"
А он, якобы не расслышав и продолжая игру, будет стараться рассказывать о том, как тесно было в вагоне. И, только выйдя на ровную гладенькую тропинку, нагнется, поднимет веточку и выведет ею на теплой земле:
"Очхор".
"О-о!
– скажу я.
– Так тебя надо поздравить!.." - И прижму его к груди, а он будет прятать лицо от радостной стыдливости. Потому как это "очхор" означает "очень хорошо", то есть оценку, которую в дореволюционной школе обозначали наивысшим цифровым баллом.
Вы, друзья, можете понять меня, не очень-то образованного сельского учителя, что закончил учительскую семинарию, а гимназический курс кое-как сдал экстерном, что значит иметь сына, который и в новой, трудовой школе заслужил за год это "очхор". Мы - маленькие люди, и наше тщеславие небольшое. Нас вполне устраивает кусок ржаного хлеба, свобода иметь детей, свобода любить их и гордиться ими, до тех пор, пока они не станут принадлежать другим. И если услышим похвалу за наши успехи, пусть даже одно скупое слово, - мы уже считаем, что стоит жить и работать. И забираем то слово с собой в могилу.
А те из нас, кому не посчастливилось при распределении общественной ласки, могут гордиться только своими детьми.
Я не стану таить гордость за сына только в себе. Каждый день меня так и будет подмывать поделиться с кем угодно своей радостью.
Меня, как всегда, будут останавливать крестьяне и спрашивать, что там пишут в газетах, кто там грозится идти войной на нас, когда подешевеет товар, а я буду гнуть свое: вот приехал, мол, сын, и вы знаете, такой стал умница, учителя не нахвалятся, все у него "очхор"!..