Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
Шрифт:
– Ду-ура!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой Иван Иванович размышляет о вечной
женской молодости и о делах, куда более простых
Выхожу вечерами во двор, подолгу стою у ворот - будто кого-то ожидаю, какого-то путника. Появится с заплечной торбой, с вишневой клюкой. Здравствуйте, вот и я. Шел я долгие годы, нес вам, Иван Иванович, вот какой гостинец! Молодость принес вам. Берите, наслаждайтесь. Счастье принес вам, пейте - не пьянейте!..
И так каждый вечер - все жду кого-то из дальней дороги и никак не дождусь.
А может, и не путника жду. Может, это должна прийти Евфросиния Петровна, как некогда, на свидание.
А может, это явится Нина Витольдовна, сегодняшняя моя голубая тоска, волшебная женщина с черными локонами, подстриженными "под мальчика", и я буду беседовать с нею о ее невысказанных разочарованиях до третьих петухов, и она так и не догадается, почему я ее ждал.
А может, я жду Ядзю с улицы, желтокосую богородицу, которая, пожалуй, так никогда и не постареет, и это будет с ее стороны доказательством существования бога живого. И я буду убежден в ее божественном происхождении, расспросив ее:
"А сколько же тебе лет, Ядзя?"
"Двадчать".
"А сколько было тебе пять лет назад?"
"Двадчать".
"А сколько тебе будет через десять лет?"
"Двадчать".
Вот видите! А вы не верите в чудо. Теперь убедились, что бог дает женщинам вечную молодость, только мы, недоумки мужчины, этого не замечаем!..
И зачем это я описываю здесь вечную молодость и панну Ядзю? А для того, чтобы вас, и соседа вашего, и меня вместе с вами, и тех, кто будет после нас, постоянно иссушала жажда непознанной красоты! Ведь это единственное божественное начало в человеке - неугасимая тоска по красоте. Работать могут даже волы - за охапку сена и пару ведер воды. Работать могут и муравьи, возводя свою державу конусом (в этом они подражают нам, людям, с нашими "пирамидами"). Спариваются даже мыши. В единоборство за самку вступают все - от петуха до оленя. Только их любовь заканчивается актом творения себе подобных. Одни только люди в состоянии обожествлять свою любимую, адресуясь в столетия и пылая, страдая ее красотой в сонетах Петрарки. И ничего нет выше этого обожествления, и счастья нет сладостнее, чем счастье разделенной любви людей. Беднейший хлебороб, набожно прикладывающийся устами к грудям жены, счастливей немощного плотью царя, которого не разогреют и тридцать одалисок. И все же этому царю не следует испить чашу с цикутой - пока живет в нем чувство красоты и вечная тоска по ней. И ей-богу, правы шутники, утверждающие, что невозможно познать всех женщин, но стремиться к этому надо постоянно. Хотя бы мысленно. До самой смерти!
И поэтому я, Иван Иванович Лановенко, человек, как говорят, незлобивый, готов предать смерти всех расточителей красоты. Всех пьяниц, из-за которых угасают лучистые взоры их жен. Упивайтесь, рассукины дети, красой своих подруг; ведь после доброй порции любовных ласк тоже одуреете, так выбьетесь из сил, что не в состоянии будете поднять ни рук, ни ног. Всех пузатых и ленивых, которых не загонишь на брачное ложе и плетью из воловьих кож. Право на красоту нужно отрабатывать в поте лица своего, слышите, вы, духовные сообщники евнухов! Всех женоистязателей, дробящих нежные косточки
Однако, вешая на одном суку всех этих чудовищ, расточителей, как сказано, красоты, на том же самом древе возмездия казню всех ведьм, которые бросают тень на безупречные телесные и душевные достоинства кротких созданий, защитой которым служат разве что - розовый язычок, мелкие зубки да наостренные о горшки ноготочки.
Ведьмы, да станьте же наконец и вы людьми!..
Я стою у ворот, смотрю на мерцающие звезды, плавающие кое-где в прорубях между туч, жду того путника с мешком счастья, который должен бы набрести на меня, но никак не может никто направить его к моим воротам.
И я уже собираюсь идти в хату, как вдруг слышу шаги человека, скользящего по грязной дорожке вдоль заборов. Это наша Ядзя возвращается из сельсовета, где она под руководством Ригора Власовича обучается русской грамоте. Меня долго обижало пренебрежение моими педагогическими способностями со стороны ясной панны Ядвиги Стшелецкой. Но сомнения мои рассеял сам Ригор Власович.
– Вы, Иван Иванович, когда-то учили меня, а я тоже должен учить других. Вы думаете, что если я из бедных, то хуже интеллигенции понимаю в азбуке? А у меня так еще и наглядно будет. Вы там у себя в школе "буки" да "буки", а у меня - коротко и по-политически: "бей белых!" Вы там "глаголь" да "глаголь", а у меня: "гады" - стало быть, враги нашей власти. Вот такая моя классовая наука. И будьте уверены, что Ядзя - а она сама из пролетариату - будет знать, с какой стороны бить этих мироедов-живоглотов!
Что я мог на это ответить?.. Ну, безусловно, я тоже за классовую науку! Только как вот он с нею сложит слово "мама"?
Русской азбукой Ядзя почти уже овладела. Отважно рубает - "Антанта", "бей белых!", "враги", "гады", "даешь" и так далее. Правда, она немного удивлена, что русская грамота такая боевитая, но это ее удивление только способствует усвоению. Уже пробует и слова составлять: "живоглоты интервенты - труд - оборона". И почти всегда получается у нее "живоглоты".
Я пробую научить ее читать по-своему: "жито". Но Ядзя широко открывает глаза (запомните - зеленовато-синие, цвета незрелой сливы) и тычет пальцем в букву: "То есть "живоглоты!.." Ха-ха-ха!
– ну пускай будут живоглоты... Все равно по-польски она свою фамилию подпишет...
Разглядев меня в темноте, Ядзя боязливо останавливается, будто я начну ее упрекать. Иди спокойно, ясная панна, власть моя над тобой невелика.
– Ну, как?
– спрашиваю.
– До чего сегодня дошли?
– Проше... До Революции...
Я вздохнул. Потом - только бы что-то сказать:
– Это хорошо, крошка моя. У тебя большие успехи. Я и то не освоил бы такой грамоты.
Ядзя отвернулась, и я услыхал, что она плачет.
– Что с тобой, детка?
Беззащитно опущенные плечи, тихие всхлипывания. У меня зашлось сердце.
– Кто, ну кто тебя обидел? Он?!
– Я пылаю гневом.
Она торопливо обернулась:
– Н-ниц, проше... Ниц! Он бардзо добжий!..
– Так в чем же дело?