Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
Шрифт:
И поговаривают, что Виктор Сергеевич не прочь полакомиться чужой любовью, ибо после землеустройства, после бражных деньков в обществе землемера очень неохотно появляется в знакомых селах...
И подмывает меня открыть глаза Нине Витольдовне на эту сторону деятельности ее мужа, но знаю: обидится она насмерть - чистая душа, тихая голубица...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, где автор рассказывает, как поздней осенью
расцветает первая девичья весна
Степан возвратился из больницы в конце ноября. Яринка сдержала слово - приехала за
Степан, немного сгорбленный, а потому смотревший вперед исподлобья, вышел из ворот больницы уже во всем своем - потертая шинелька, серая буденовка со следами споротой матерчатой звездочки, синие галифе и башмаки с обмотками.
– Н-ну... приехала!
– с облегчением сказал он и радостно протянул к ней руки.
Яринка застыдилась.
– Ой, садитесь!
– засуетилась, поправляя сено в передке телеги.
Раньше, как помнила Яринка, Степан прямо прыгал на телегу боком, а теперь влезал осторожно, становясь на ось переднего колеса и держась рукой за люшню.
И, лишь взяв вожжи в руки, почувствовал себя увереннее, тряхнул плечами, сдвинул буденовку на затылок, подмигнул почему-то Яринке, сидящей рядом с туго обтянутой юбкой вокруг колен, и зачмокал на коней.
– Эх, - сказал он, наклонясь к девушке, ибо телега уже грохотала по мостовой, - и коней вы с матерью не чистили.
– И легонько хлестнул подручного, на крупе пролегла серая черта - след от кнута.
– Ой, и не говорите!
– махнула рукой Яринка.
– Так ждали вас, так ждали!
Степан улыбнулся.
– Ну, как там мать?
– Журится, - осторожно сказала Яринка.
– Ходят к ворожейке, все выпадает вам казенный дом.
– Ну, понятно! А где ж еще я мог быть?
– Вы смеетесь, а маме вас жалко! Вы не думайте - по ночам плачут!
Долго молчали.
– А знаете, дядечка, Титаренков трусили. Приехали в шинелях, искали, все дырки мышиные пересчитали. Потому - должно, кто-то выказал - в дупле старой вербы, что на меже с Сидаками, нашли обрез. Даже смазанный. Только чей он, этот обрез, так никто и не знает. Забрали Данька Котосмала, а он божится, что ни сном ни духом ничего не ведает. А старуха Титаренчиха косы на себе рвала да бежала за возом до самого мосточка. Ну, через три дня Данько вернулся, смеется, - ищите, говорит, ищите, может, еще и орудию найдете!..
Ну, Данька отец вызволил. Ездили Кузьма Дмитриевич аж в уезд со своими бумагами за выставку - грамотами то есть. Ну, хозяин справный, все у него хорошо родит, наймитов не держит, и ничего худого за ним не замечено. Ну и пошутил там. "Середняк я, говорит, товарищи, одна торба спереди, другая - сзаду, а сам я - посредине..." Посмеялись там, погрозили пальцем да и отпустили Данька... А я его не отпустила бы!
– Яринка сердито свела брови у переносицы.
– Он такой... Дейчат обижает, - добавила она, опустив глаза.
– А от таких добра не жди...
– И я не пустил бы, - сказал Степан.
– Не по душе он мне.
– Ой, не скажите так при матери!.. Уж очень он им люб... Говорят хозяйский сын и красивый, мол, кудрявый! Мол, любая девка за него не глядя выскочила б!
– Ну, матери твоей - все козы в золоте. А я куркулей не люблю, хоть убей. У нас в голодуху они столько лиха натворили! Ну, и они меня так же любят...
– А Сашко Безуглый, главный комбед, в партию подал, - перевела Яринка разговор.
– Ездил в волость с Ригором. А жена его плачет, говорит: теперь бандиты и ее с детьми поубивают. Ведь и детей перекрестят в коммуну.
– Глупости!
– Ой, не скажите! Сашко велел жене образа выкинуть. Чуть не подрались. Так потом теща их помирила. "Отдай, говорит, доченька, образа мне на сохранение, а как перемена власти, так опять заберешь. А может, говорит, и просветит его господь".
– Ну нет!
– засмеялся Степан.
– Кто только в большевики записался, того, видать, только смерть спишет. Они такие!
– А Ригор хочет и Ивана Ивановича записать в партию. "Вы, говорит, нутром уже давно большевик". А Иван Иванович смеются. "Я, говорят, пока еще только наполовину..." А чего б они это так?
– В коммуну тоже надо уверовать. Но не всякий на это способный.
– А вы?
– Я?.. Должно стать, верую. Потому - за нее воевал. И еще воевать буду. Как бы там мать твоя на это ни смотрела.
Яринка опечалилась.
После долгого молчания сказала:
– А сегодня вечером у нас представление. Про казака Назара Стодолю. И я пошла бы...
– Ну так в чем же дело?
– Мать не пускают. Говорят - рано тебе еще на вулицу. А вон все, что вместе со мной штыри группы закончили, уже и на вечерницы ходят. Еще и больше того - в читальню. А там такое... такое читают!.. И про любовь.
Степан засмеялся.
– Ну, не горюй. Я поговорю с матерью. Непременно.
– Вот спасибо вам! А то уже девки смеются с меня. "Лягушонок да лягушонок!" А они - девки!.. Хе!
– Ну, ну. Ты уже и вправду взрослая!
Яринка бросила на него беглый взгляд - не смеется ли. Потом поджала губы:
– Как работать - так девка, а как на вулицу...
– Ну сказал же тебе!
До самого дома Яринка сидела на телеге гордая и напряженная от счастья - даже отчим признал ее взрослой.
Поэтому со взрослым равнодушием смотрела, как мать бесстыдно повисла у Степана на шее, как вся сотрясалась от счастливого плача.
– Ой, Степушка! Ой, родной мой!..
А он бережно гладил ее спину, время от времени бросая быстрые взгляды на падчерицу, которая смотрела на мать строго, но без осуждения. Степан даже подморгнул Яринке - гляди, мол, как оно на свете бывает...