Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
Шрифт:
– Ну вот... вот...
– бормотал он.
– А ты бранила... И такой, мол, и сякой...
– Ой, не говори так... Не надо... Да разве ж я со зла?.. Ведь не чужой ты мне! Душой за тебя болею...
Яринка немного постояла и пошла распрягать лошадей, а мать со Степаном долго сидела на завалинке и что-то говорила и говорила слабым, виноватым и немного скрипучим от слез голосом. Потом позвала Яринку, отсчитала ей пятаками сорок копеек.
– Возьми, доченька, полбутылки. Да не мешкай.
Хотя и стыдно было идти Яринке
Принесла посудину под полою кофтенки, небрежно стукнула о стол, подозрительно глянула на мать и Степана.
Мать собирала на стол полдник.
– Садись и ты, Яринка, - сказал Степан и поставил на стол три граненых стопки. Налил себе и жене полные, Яринке - половинку.
– Пускай! властным движением остановил Софию, собравшуюся было возразить.
Яринка из любопытства - она уже считала себя вполне взрослой наклонилась к столу и рассматривала, как серебрится поверхность жидкости в чарке.
– За здоровье!
– выше головы подняла стопку София.
– Будем!
– подтвердил Степан и чокнулся с Яринкой.
Девушка покраснела от гордости - первая ее чарка!
– попробовала, сморщилась, закашлялась и вытерла рот двумя пальцами.
– А, чтобы ты сказилась!
– сказала не раз слышанное от взрослых женщин.
Мать с отчимом засмеялись и налили по второй.
– Ну, Степушка, это уже за то, чтоб тебя больше не брали в солдаты!
Степан посмотрел на жену строго и пристально.
– Нет уж, София, что там ни говори, а буду воевать за советскую власть, пока жив!
– И, чтобы не оставить в ее душе сомнений, резко бросил содержимое чарки в рот. София болезненно сморщилась, а он, переводя разговор, сказал твердо: - Ну вот что, мать, Яринка у нас уже взрослая, начиная с сегодня будет ходить на улицу!
– Ой?!
– Да, так!
– Степан, может впервые, тяжелым и властным взглядом хозяина посмотрел ей в глаза.
София приуныла. И не потому, что дочка выходила из-под ее власти, а оттого, что впервые почувствовала над собой подлинную мужскую власть.
И, прищуренными глазами взглянув на распылавшуюся от горделивого стыда дочку, на своего мужа, который не спускал с Яринки взгляда, не понятого ею до конца, подумала, что-то прикинула в уме и сказала тихо:
– Ну что ж...
– И сильно прикусила сустав пальца. И размышляла о том, насколько ж мужчины глупы. Представляет, будто творит свою волю, а все это заранее уже обдумано и решено - в жениной мудрой голове...
Не успело и смеркнуться, как девушка, схватив в охапку всю свою праздничную одежду, побежала к Гринчишиной Марии собираться на вечер. И ее совсем не встревожило, что Мария, которая и так была не доброго нрава, а после того, как Теофана забрали в армию, совсем озлилась, встретила подругу почти враждебно.
– И чего это ты?
– прогундосила она.
– Сияешь, как новая копейка!
– Ой, Марушка!..
– свободной
– А я сегодня на вулицу иду!
Мария сморщилась, будто собиралась чихнуть, и улыбнулась одними глазами.
– Гляди ж ты, какое счастье!.. А у меня не смотрели б глаза на эту вулицу! Одни только девки. И откуда их, у черта, столько набралось! А путных парней днем с огнем не сыщешь, как вымерли все...
Яринка сказала:
– Потому что Фана нету.
Мария взглянула на нее долгим взглядом, губы у нее дрогнули, но она ничего не ответила.
Раскладывая на сундуке свои одежки и разглядывая их на свет, не побила ли моль, Яринка спросила:
– А правду брешут, что Фан тебе вроде что-то оставил?
– О чем шла речь, Яринка понятия не имела, но на селе судачили об этом, и ей страх как хотелось узнать, что же именно оставил Марии парубок.
– Если бы оставил то, что имеет, так пускай бы катился ко всем чертям!
– так ответила ей Мария.
– Ну, давай уж помогу тебе одеться.
Она долго вертела Яринку туда-сюда и, наконец, велела накинуть белый кашемировый платок с красными розами. Потом выпустила из-под платка тяжелые Яринкины кудри, поплевала на пальцы и пригладила ей брови. Девушка смотрела на подругу выжидательно-счастливыми, горячими, блестящими глазами, взгляд которых даже у грубой по натуре Марии вызвал щемящую боль в сердце, беспокойство, тихое раздражение и зависть.
– Ух ты!
– сказала Мария, тяжело переводя дыхание.
– Сомлеют, нехристи!
Яринка знала, что сомлеть должны парни, но почему-то у нее не было намерения отливать их водой.
Потом тихая и скованная - боялась лишним движением нарушить свое расправленное и одернутое со всех сторон великолепие - ждала, пока оденется Мария.
Та недолго задержала подругу: с отъездом Теофана она утратила остатки своей прежней опрятности.
– Ну, пошли уже к монопольке.
Представление должно было состояться в хате-читальне, собственно, в длинной хате, что через сени, в которой прежде употребляли "распивочно".
Когда подруги подошли к читальне, там уже было многолюдно и шумно.
Девчата ходили чинными стайками в праздничных нарядах, почти все в "сапожках" и "полсапожках" - ботинках с длинными, чуть ли не по колени, голенищами, а некоторые даже в блестящих резиновых калошах. Чтобы привлечь к себе внимание, владелицы этой немыслимой роскоши умудрялись то и дело потереть ногой об ногу, и калоши издавали тоненький писк. Он воспринимался как скрипичный голос.
За девчатами двигались парубки в новых свитках, подпоясанных зелеными и красными кушаками, отороченные концы их свисали сбоку до самых коленей. Большинство парубков были еще в картузах, а некоторые уже повыпускали смоляные чубы из-под меховых шапок, которые пахли прелью и табаком.