Звезды сделаны из нас
Шрифт:
— Но ведь я же не другие!
— Да, но есть базовые качества. Вот про них и нужно писать.
— Это типа: добрый и умный?
— Именно.
— Мам, а я красивый?
— Нормальный.
— А кто красивее я или Мишка?
Она снова разворачивается, но теперь уже зло и резко.
— Ты нарочно меня доводишь?!
— Извини. Я просто спросил. Я же себя со стороны не вижу.
— Иди, пожалуйста, к себе, — она делает над собой усилие, чтобы говорить спокойно, и мне приходится ретироваться.
Я не жалею, что в ответ сказал Неле, что она эффектная и сексуальная. Может, она и не это хотела
Но после разговора с мамой настроение испортилось. И полёт с тарзанки закончился не самым мягким приземлением. Действительно. С чего бы мне быть классным? Это слово должно было сразу насторожить. Потому что я какой угодно, но только не «классный», необычный — пусть так, о’кей, это я ещё готов принять в качестве вежливой формы объяснения моей асоциальности. Но «классный»! Неля, видимо, про своего Артёма думала, когда произносила это слово.
Доделывать уроки не хочется. Не так, как обычно, когда лениво, а как-то совсем не до них. Я чувствую, что должен что-то предпринять, но не понимаю что, и от этого злюсь на себя, а заодно и на Нелю, заставившую меня взлететь, а потом жёстко опуститься. Конечно, она не виновата в том, что реальность такова, какова есть, и меня тянет поговорить с ней ещё сильнее, чем прежде, но для человека, выживающего лишь благодаря крепкой внутренней броне, я чересчур расслабился и повёлся, как наивный лопух, ставший объектом кринжового розыгрыша. Как если бы я не был Святошей и не прошёл уже эту школу жизни.
Так что её вечерние сообщения не открываю. Не хочу портить ей настроение. Она ведь пыталась мне помочь, просто немного переборщила и сама не заметила этого. Я знаю, что завтра успокоюсь и, возможно, прямо попрошу её больше так не делать, но пока контроль над собой не восстановлен, лучше и не пытаться.
Шобла напала раньше, чем я ожидал. Думал, потребуется ещё пара дней раскачки, но за выходные они, похоже, успели всё обсудить и прийти к выводу, что меня нужно немедленно вернуть на моё законное место отщепенца.
И хотя я был к этому готов, им всё же удаётся меня удивить, потому что происходит это не как обычно после уроков по дороге домой, а с самого утра, едва я успеваю выйти из подъезда.
Их пятеро, во главе с Журкиным, и стоит мне раскрыть дверь и сделать шаг, как они слетаются на всей толпой, выхватывают рюкзак, бьют о стену, в лицо и по ногам, кто-то даже треплет за волосы. Всё это происходит в такой суете, мелькании, шарканье и пыхтении, что я толком и отбиваться не могу. Просто стою, вжавшись спиной в подъездную дверь, и пытаюсь заслониться руками.
Они очень спешат и нервничают. Без Макарова у них получается плохо. Хаотично и неубедительно, они даже не предъявляют мне ничего, просто дубасят и постоянно оглядываются по сторонам, не идёт ли кто. На самом деле, всё происходит очень быстро и трусливо, отчего я вдруг понимаю, что именно эта ситуация может стать решающей. Напоследок Журкин бросает что-то вроде «Только сунься ещё» и они чуть ли не бегом чешут в сторону школы.
Стоит вернуться домой, чтобы умыться и переодеть испачканные брюки, а может и вовсе не ходить в школу, раз уж день не задался. Но во мне всё кипит и я не чувствую ни боли, ни унижения, напротив, шобле неожиданно
Прохожие кричат на меня и грозят полицией, но я как будто не там и не с ними, я сам по себе, я вне момента. Я — наследник богов.
Возвращаюсь за рюкзаком и поднимаюсь в квартиру, принять душ. Благо мама на работе и видеть меня с разбитым лицом и кулаками не может. Выпиваю залпом стакан воды, скидываю одежду и, запихнув её в стиральную машинку, сразу запускаю стираться, чтобы к маминому приходу замести следы.
Тёплые струи душа смывают боль и нерв, оставляя только чувство глубокого удовлетворения. Это был не первый раз, когда я дал им отпор, но первая и безоговорочная победа.
Прихожу в школу ко второму уроку. Весь чистенький, намытый и довольный, в тёмно-сером джемпере под горло и с замазанной маминым тональным карандашом ссадиной на губе.
Захожу на перемене в класс и тут же вижу всех участников утренней потасовки. Видок у них дай боже. Особенно у Ляпина. Видимо, ему хорошо досталось. И под глазом уже расползся лиловый синяк. Косо поглядывают, перешёптываются, обсуждают. Лица серьёзные, деловые, никаких глупых смешков или издёвок. Явно что-то задумали.
Мне любопытно. Но до пятого урока ничего не происходит, и я даже подумываю о том, чтобы сходить за гаражи и посмотреть на их реакцию, как биологичка неожиданно отправляет меня к директору, и когда она это объявляет, я прямо-таки слышу, как по классу прокатывается вздох облегчения.
Елена Львовна в кабинете не одна. С ней школьная психолог. Ей, как и директрисе, лет тридцать пять. Они болтают и хихикают как школьницы, но при виде меня лица обеих немедленно приобретают строгий, немного надменный вид. Директриса высокая, худая и вся какая-то заострённая. Нос, плечи, локти. Помню, когда для лучшего запоминания математичка говорила, что биссектриса — это крыса, которая бегает по углам и делит их напополам, мне всегда представлялась наша директриса.
Психолог тоже худощавая, но по-другому. У неё впалые щёки и глаза на выкате, а груди и бёдер совсем нет и напоминает она палку. Только волосы у неё красивые: золотистые, вьющиеся, забранные наверх.
— Так, Филатов, садись, — говорит Елена Львовна. — У нас с тобой будет серьёзный разговор.
Ладно. Из чувства самосохранения занимаю место поближе к выходу.
— До меня дошли слухи, что ты очень тяжело переживаешь гибель Саши Макарова, — она выставляет перед собой ладонь, пресекая мои попытки возразить. — Не нужно этого стесняться. Все мы живые люди и все переживаем случившееся. Просто каждый по-своему. Кому-то, чтобы освободиться от горя достаточно поплакать, а кто-то носит в себе и мучается.