Звук воды
Шрифт:
Чем дальше, тем больше в его стихах становилось любовной материи. Мальчик никогда еще не любил. Вероятней всего, ему просто наскучило писать стихи о природных метаморфозах, и он переключился на описание метаморфоз душевных. Мальчика, казалось, не смущало, что в своих стихах он воспевает нечто, не испытанное им самим. Но мальчик с самого начала знал, что искусство именно для этого и существует. Собственная неопытность отнюдь не печалила его. Между его внутренним миром и реальной жизнью не существовало противоречий, и мальчику не нужно было убеждать себя в превосходстве мира внутреннего над миром внешним. Более того, самым парадоксальным образом он верил в то, что во вселенной не было ни одного чувства, которое бы он не испытал до сегодняшнего дня. Мальчик не сомневался в том, что
Нет-нет, мальчик еще не выработал свой собственный, неповторимый язык. Однако он начинал понимать, что даже самые обычные слова, извлекаемые им из словарей, наполнены очень разнообразным содержанием и имеют множество смыслов; он чувствовал, что именно это качество слов делает их идеальным инструментом для самовыражения. Но для мальчика это вовсе не означало, что самовыражение допустимо лишь тогда, когда оно основывается на конкретном жизненном опыте.
Первая встреча нашего внутреннего мира со словами, а значит, и с языком — это не просто соприкосновение частного с общим, но и начало приобретения «самости» — индивидуальности, которая кристаллизуется через универсальность. Этот трудно выразимый словами личностный опыт в той или иной степени есть у каждого из нас. Был он и у мальчика. Наткнувшись на незнакомое слово, мальчик обычно испытывал ощущение дискомфорта, но в то же время он знал, что за новым словом скрывается новое, неизвестное ему до этих пор переживание. Скорее всего, именно благодаря такому процессу познания чувств и эмоций мальчик приобрел столь не свойственное его сверстникам спокойствие. Когда его охватывало какое-либо чувство, он первым делом сравнивал дискомфорт, вызванный в нем этим чувством, с дискомфортом, испытанным им прежде при столкновении со словами, затем, найдя соответствие, он вспоминал нужное слово и только тогда до конца осознавал, какое именно чувство владеет им. Это повторялось раз за разом, и мальчик уже знал, что значит «быть любимым» и «потерять любовь», как это «проклинать» и «страдать» и что такое «унижение» и «разочарование».
Конечно, это можно было с легкостью считать всего лишь игрой воображения. Но мальчик колебался. Ведь если говорить о воображении, то, скажем, когда мы представляем себе боль другого человека, мы неизбежно испытываем болезненное чувство сострадания. Однако льдинка в сердце мальчика не была способна к сопереживанию. Безучастно констатируя голый факт, мальчик бормотал себе под нос: «Вот это называется „дикая боль“. Я точно знаю».
Стоял ясный майский день. Уроки уже закончились. Мальчик направлялся в комнату Литературного клуба. Он надеялся застать там кого-нибудь, с кем можно будет немного поболтать перед тем, как возвращаться домой. По дороге он неожиданно столкнулся с Р.
— Ты-то мне и нужен. Пойдем поговорим немного, — сказал Р., и они вдвоем пошли в сторону здания барачного вида, в котором раньше располагалась школа. Теперь бывшие классные комнаты были заняты разными кружками и секциями.
Они вошли в здание. Внутри оно было поделено тонкими дощатыми стенами на несколько помещений. Литературный клуб находился на первом этаже, в одной из угловых комнат. Из комнаты, которую занимала физкультурная секция, сначала доносился шум и смех, а потом физкультурники запели школьный гимн. Из «музыкальной» комнаты лились звуки фортепьяно, почему-то казавшиеся очень далекими.
Р. сунул ключ в замочную скважину, черневшую на чистой дощатой двери. Это была одна из тех дверей, на которую, уже повернув ключ, нужно обязательно навалиться всем телом, иначе она не откроется.
В комнате никого не было. Привычно пахло пылью. Р. первым подошел к окну, щелкнув шпингалетом, открыл его и, высунув перепачканные в пыли руки за окно, похлопал ими. Потом уселся на сломанный стул.
Они
— Вчера я видел цветной сон. Я как раз думал написать вам об этом, когда вернусь домой. (Мальчик был твердо уверен, что цветные сны являются исключительной привилегией поэта.) В моем сне был красный земляной холм. Земля под алыми лучами закатного солнца была такого сочного цвета, что от нее трудно было отвести глаза. А потом откуда-то слева появился человек, который тянул за собой длинную цепь. На этой цепи за человеком шел огромный — в пять-шесть раз больше своего поводыря — павлин. Павлин, громко хлопая крыльями, медленно прошествовал мимо меня. Он был ярчайшего зеленого цвета, каждое его перышко. Он весь сверкал и переливался. Это было прекрасное зрелище. Я следил за павлином, пока он, ведомый человеком, не ушел так далеко, что его уже не стало видно… Даже не думал, что бывают такие сны. А какие яркие цвета! Пожалуй, даже слишком яркие. Интересно, что говорит о зеленом цвете Зигмунд Фрейд?
— Ага, — невпопад отвечал Р.
Он казался сегодня не таким, как обычно. Лицо его было не более бледным, чем всегда, но из голоса исчезла тихая страсть. Р. безучастно выслушал рассказ мальчика, не выказав обычной горячности. Было видно, что восторженный монолог младшего друга ничуть не волнует его. Р. слушал, но не слышал.
Вокруг высокого воротника его форменной куртки тут и там белела перхоть. Луч света отразился в нашитой на воротник золотой бляхе, имевшей вид распустившегося цветка дикой вишни, и отблеск упал на лицо Р., подчеркнувшего большой — больше, чем у других, — нос, который теперь, отмеченный этим отблеском, словно бы сам по себе парил в сумраке комнаты. Нос, хоть и был немного великоват, имел благородную форму, однако сейчас он, казалось, выражал то же самое чувство полного замешательства, которое охватило его хозяина. Мальчику показалось, что именно эта часть тела наиболее явственно отражает душевные муки Р.
На столе в пыли валялись листы корректуры, школьный устав, красный карандаш без стержня, подшивка журнальчика, издающегося бывшими выпускниками Гакусюина, и лист бумаги, на котором чьей-то рукой были написаны первые строки так и не законченного стихотворения. Мальчик очень любил такой вот творческий беспорядок. Р. протянул руку, будто собираясь прибраться на столе, и дотянулся до корректуры. И тут же его тонкие, изящные пальцы окрасились в мышиный цвет: цвет пыли, покрывавшей здесь все и вся. Мальчик хихикнул. Но Р. даже не улыбнулся. Он цокнул языком, отряхивая руки, и произнес:
— Знаешь, я хотел сегодня с тобой кое о чем поговорить.
— О чем?
— Знаешь, — Р., видимо, почувствовав, что должен наконец сказать то, что ему хотелось сказать, вдруг заговорил очень быстро, — я теперь по-настоящему страдаю. Я просто не знаю, что мнеделать.
— Вы влюблены? — ровным голосом спросил мальчик.
— Да.
И Р. рассказал ему о своих обстоятельствах. О своем романе с чужой молоденькой женой. О том, что отец его узнал об этом романе. И о том, что в конце концов ему пришлось расстаться со своей возлюбленной.
Мальчик глядел на Р. во все глаза. «Вот он сидит прямо передо мной, человек, который страдает из-за любви. Первый раз в жизни я вижу то, что называется любовью», — думал мальчик и удивлялся, что это зрелище вовсе не было прекрасным. Скорее оно было неприятным, и мальчик даже испытал чувство неловкости. Р. выглядел обессиленным и, казалось, в любую минуту мог расплакаться. Одним словом, он был не в духе. Похожее выражение часто бывает на лице у людей, которые потеряли что-то важное или опоздали на поезд, на который им обязательно нужно было успеть.
Но, несмотря на все это, «любовная исповедь» старшего товарища очень льстила мальчику. Он радовался этому разговору. И хотя старательно пытался вызвать в себе искреннее сочувствие, однако так и не смог отделаться от первого неблагоприятного впечатления. Реальная любовь показалась ему очень заурядным чувством.
В конце концов мальчик нашел в своем сердце слова утешения:
— Вам сейчас очень тяжело. Но, верно, теперь ваша поэзия станет еще лучше!
— Мне не до поэзии! — с досадой ответил Р.