...Это не сон! (сборник)
Шрифт:
В предчувствии близкой разлуки Ромеш стал теперь заниматься музыкой особенно усердно.
Как-то в разговоре с ним Хемнолини, будто между прочим, заметила:
– Мне кажется, Ромеш, вам было бы очень полезно на время переменить климат. Что ты скажешь на это, отец?
Подумав, Оннода-бабу решил про себя, что такое предложение не лишено смысла: Ромеш перенес тяжелую утрату, и ему полезно будет рассеяться.
– Конечно, – сказал он, – перемена климата прекрасная вещь. Знаешь, Ромеш, я заметил, что в любом месте – будь это западные провинции или другая область – перемена климата действует благотворно только первые
– Ромеш, вы когда-нибудь видели Нормодский водопад? – прервала отца Хемнолини.
– Нет, я ни разу не бывал в тех местах.
– Тогда вам стоит его посмотреть. Правда, отец?
– Действительно, почему бы Ромешу не поехать с нами. Он и климат переменит, и Мраморные скалы увидит.
При создавшемся положении вещей Ромеш был уверен, что ему действительно необходимо переменить климат и посмотреть Мраморные скалы, поэтому ему ничего не оставалось, как согласиться.
Весь этот день Ромеш, казалось, витал в небесах. Чтобы дать волю охватившей его радости, он заперся у себя дома и уселся за гармониум. Его обезумевшие пальцы, откинув прочь все правила игры, плясали на этом несчастном инструменте настоящий танец джиннов.
Перспектива разлуки с Хемнолини повергла Ромеша в бездну уныния. И теперь в порыве восторга он приносил в жертву все свои познания в музыке.
Стук в дверь прервал его упражнения.
– Что вы делаете, Ромеш-бабу! Прошу вас, перестаньте, – послышался чей-то голос.
Пунцовый от стыда, Ромеш открыл дверь. В комнату вошел Окхой.
– Что вы тут тайком от всех безобразничаете? Смотрите, как бы вам не попасть за это под одну из статей вашего же уголовного кодекса!
– Признаюсь, виновен, – рассмеялся Ромеш.
– Ромеш-бабу, если вы не возражаете, мне бы хотелось кое о чем поговорить с вами, – сказал Окхой.
Обеспокоенный таким вступлением, Ромеш выжидающе посмотрел на него.
– Насколько вы могли заметить, судьба Хемнолини для меня далеко не безразлична, – начал Окхой.
Ромеш ничего не ответил, ожидая дальнейших объяснений.
– Я друг Онноды-бабу и полагаю, что вправе узнать, каковы ваши намерения относительно его дочери.
Ромешу не понравились ни слова, ни тон, каким они были сказаны, но он не умел отвечать резко и поэтому спокойно спросил:
– Разве у вас есть основания подозревать меня в дурных намерениях?
– Видите ли, вы происходите из семьи, которая строго придерживается индуизма [58] , и ваш отец был его последователем. Мне известно, что он увез вас в деревню, чтобы женить там, и сделал это из опасения, как бы вы не взяли в жены девушку из семьи, не исповедующей вашей религии.
У Окхоя была особая причина претендовать на осведомленность в этом деле, так как не кто иной, как он, заронил подобные опасения в душу Броджмохона, отца Ромеша.
58
Индуизм — одно из наиболее распространенных в Индии религиозных верований. Ортодоксальный индуизм предусматривает строгое соблюдение обрядности и кастового деления.
В течение
– И вы считаете себя теперь свободным только потому, что ваш отец умер? – продолжал Окхой. – Ведь он хотел…
Но Ромеш был больше не в силах сохранять спокойствие.
– Послушайте, Окхой-бабу, если вам придет в голову дать мне какой-нибудь другой совет, я с удовольствием вас выслушаю. Но не вам судить о моих отношениях с отцом.
– Хорошо, оставим это. Но все же вы должны мне сказать, намерены ли вы жениться на Хемнолини?
Получая удар за ударом, Ромеш потерял наконец всякое терпение:
– Знаете, Окхой, может быть, вы и друг Онноды-бабу, но со мной вас не связывают столь тесные узы, поэтому соблаговолите прекратить этот разговор.
– Если бы все зависело только от меня, он давно был бы прекращен и вы могли бы и дальше проводить время с прежней беспечностью, нисколько не заботясь о последствиях своего поведения. Но общество – плохое место для таких беззаботных людей, как вы. Конечно, вы из тех, кто размышляет лишь о возвышенных материях и мало обращает внимания на то, что творится на земле, – иначе вы, быть может, поняли бы, как рискованно вести себя подобным образом с дочерью всеми уважаемого человека, какие можно вызвать толки. Но если вы стремились к тому, чтобы погубить репутацию людей, чьим мнением вы дорожите, – вы на верном пути.
– Благодарю за предостережение, – ответил Ромеш. – Я немедленно решу, как мне поступить, можете не сомневаться. Сейчас же я не вижу необходимости продолжать нашу беседу.
– Вы меня обрадовали, Ромеш-бабу! Наконец я успокоился. Наш разговор исчерпан. Виноват, что прервал ваши занятия музыкой. Ну, ничего, начнете сначала. А я удаляюсь. – И Окхой поспешно вышел.
После его ухода музыка не шла на ум Ромешу. Он бросился на постель и долго лежал в задумчивости, закинув руки за голову. Прошло немало времени, когда он вдруг услышал, что часы пробили пять, и торопливо вскочил. Только всевышнему известно, что именно решил предпринять Ромеш в дальнейшем, но сейчас он был твердо уверен в одном: необходимо тотчас же отправиться в соседний дом и выпить там чашку чая.
Когда он пришел, Хемнолини, встревоженная его видом, спросила:
– Вы не больны, Ромеш?
– Нет, нет, ничего особенного, – ответил он.
– Пустяки, – заметил Оннода-бабу, – просто нарушено пищеварение и увеличена печень. Я вот принимаю такие пилюли, проглотишь одну, и…
– Пилюли тут ни при чем, отец, – рассмеялась Хемнолини, – я не видела более общительного человека, чем ты… Но неужели ты считаешь, что эти пилюли тебе помогают?
– Вреда они, во всяком случае, не приносят. Знаешь, я убедился, что эти пилюли во много раз лучше тех, что я принимал раньше.
– Ты всегда так: как только начинаешь принимать новое лекарство, непременно приписываешь ему исключительные свойства.
– Ни во что вы, молодежь, не верите! Спроси хоть Окхоя, Ромеш, помогло ему мое лекарство или нет, – протестовал Оннода-бабу.
Хемнолини сразу замолчала, опасаясь, как бы не был вызван упомянутый свидетель. Но он тут же появился и прямо с порога обратился к Онноде-бабу:
– Я был бы вам очень благодарен, если б вы дали мне еще несколько пилюль. Они, знаете, мне очень помогают, после них я чувствую себя необыкновенно бодро.