101 Рейкьявик
Шрифт:
Февральское настроение в асфальте проспекта Снорри. Грустно, что никто не думает о грязном закаменевшем слякотном сугробе перед зданием видеопроката. О'кей. Придется мне. Но мне нельзя надолго у него задерживаться. Теплоцентраль «Перла» в отдалении как будто полна еле слышной инструментальной обработкой «Careless Whisper» [145] Джорджа Майкла. Мама сегодня на работе взяла отгул. Наверно, по закону так и положено: смена ориентации — день отгула. И сейчас они впервые спят друг с другом средь бела дня. Лолла и мама. Сделайте все покрасивее, ради меня. Ради Хлинушки. Да. Хофийские проблемы надо как-то решать. Стало быть, я сейчас иду к ней. Чувствую себя так, словно возвращаюсь
145
«Беспечный шепот (англ.).
«Ring my Bell» [146] . Эта песня была такой популярной, потому что текст двусмысленный. Я нажимаю на клитор, и у Хофи открывается… Открывается дверь. Хай! Вентиль для соплей — камешек — из носа вынут. (И где теперь этот камешек? У нее за пазухой?) Разве этим не все сказано? Уже готовится к роли мамы? Я стараюсь не вести себя как папа — ведь я как будто только что из паба. Не разуваюсь. Заглядываю в приоткрытую спальню. Место происшествия. Я — коп. Undercover сор [147] , заглядываю under covers [148] .
146
«Позвони в мой звонок» (англ.)
147
Замаскированный коп (англ.).
148
Под покровы (англ.).
Дома у Хофи: безветренно, видимость сто процентов, недавно был плач, чай, температура воздуха тридцать семь градусов тепла.
Заплаканная женщина. Я бы сказал, что это явление занимает первое место в списке вещей, которых я не выношу. Только если эта заплаканная женщина не беременна. У меня на чужие ауры аллергия. А здесь к тому же мокрая аура. Как море. Я: в открытом море без вёсел — и не весел. Вплавь добираюсь до дивана. Жду, пока она не наплачет на кухне две чашки. Потом она приносит их в гостиную. Ну да. Лучше покончить с этим побыстрее, лучше прямо с места в карьер, как коп:
— Вы сообщаете, что зачатие имело место в ночь на пятнадцатое декабря прошлого года?
— Ах, Хлин!
— Ну, ты тогда забеременела?
— Да. Скорее всего. Тогда или в прошлый раз.
— В прошлый раз?
— Я не помню, когда точно это было, по-моему, через два дня. В последний раз.
— Погоди…
— Да, после вечеринки у Рози и компании…
— Мы тогда, что ли, вместе пошли домой?
— Да. Неужели ты забыл?
— Нет-нет. Я просто пытаюсь как-то разобраться в этой головоломке. Расставить по местам все детали…
— Понятно! Значит, я для тебя — всего лишь деталь головоломки?
— Э-э… Нет. Две детали. Ты — две детали, это стопудово.
— Две детали, а всего их у тебя сколько? Пятьсот?
— Да, как видишь, головоломка сложная.
— И как успехи?
— Я ее еще не собрал. Я только начал.
— А кто-нибудь еще от тебя беременел?
— Нет.
— Ты уверен?
— Да вроде бы. Не знаю. Мне иногда доводилось принимать на себя последствия, ну, принимать кое-какие меры… Когда я ездил в Лондон, я там достал такой новый препарат, такой
Она хлюпает носом. Наверно, это как тот самый «круговорот воды в природе». Вода из моря забирается под небеса и из туч падает в реку, которая течет к морю. Никогда не врубался в эту мутотень, и все же… Я это вижу своими глазами: Хофи засасывает в нос воздух, в ее голове он превращается в соленую морскую воду, которая потом выступает из глаз. А потом снова по кругу. Почему слезы не используют в какой-нибудь промышленности, например при производстве лекарств от аллергии? У конвейера в Эскифьорде — не рыбу разделывать, а плакать в баночки, за те же тридцать крон в час. Хофи встает и выходит. Возвращается с «клинексом» и произносит — как голова, набитая соплями, которые тридцать пять минут простояли в духовке и начали покрываться корочкой и истекать соком:
— Уходи отсюда!
— Уйти?
— Да. Вон!
— А разве мы не собирались это обсудить?
— Обсудить?! С таким же успехом я могла бы говорить с…
Я смотрю на облезшую мягкую игрушку на одном из стульев и говорю:
— Вот с этим?
— Да. Уходи. Вон! Убирайся! Урод!
Да. Холмфрид Паульсдоттир раскраснелась, из глаз ее хлынули сопли. Она мало ковыряет в носу. А дырка от вентиля уже заросла. Наверно, это все из-за беременности. Сперма плюс яйцеклетка равно сопля, она станет козявкой, она станет глиной, она станет плотью, она станет жизнью. Однако. Эта беременность у нее, очевидно, только в носу. А из него течет. Завтра это пройдет. Она стоит в дверях гостиной. Говорит с сопливым акцентом. Под глазами «клинекс», как чадра. Да. Женщины — это иностранцы. Я встаю и говорю — таким низким голосом, на какой только способен очкарик, — как можно четче, чтобы она уж точно поняла:
— Извини.
— Вон! Вон, я сказала! Прочь!
Чтобы выйти, я должен пройти мимо нее. Говорят, у ауры радиус один метр. Значит, в дверях мы столкнемся, и произойдет а-ура-вария. Встретятся две величины. Моя намокнет. У нее засохнет. Я прохожу мимо нее, прикрывшись очками. Мне вслед летят слова:
— Для тебя это, наверно, просто вред… просто как… (шумный вздох)…как вредное животное.
Хочу сказать «да». Вот так. На днях я смотрел документальный фильм по 75-й программе, по каналу «Дискавери», о первых граммах человеческой жизни. Для безучастного (что уж говорить о принадлежащих к другому виду) зрителя даже непонятно, про что передача. В первые недели зародыш — бесформенная клетка, потом у него появляется хвостик, больше похоже на мышку-норушку, чем на будущего студента, а академическая шапочка появится потом. Вопрос в том, на какой стадии Хофи. Разворачиваюсь. Вопрос, появился ли у нее внутри хвостик. Но я рассудил, что, наверно, она хочет услышать не это, и переключаюсь опять на сапиенсов. Пытаюсь состроить мину, подходящую для двадцатого века.
— Прости. Это просто… Просто я… Я не привык иметь дело с такими вещами…
— С какими?
— Ну, сама знаешь…
— Да. Я знаю, но ты… ты ведь…
— На какой стадии это у тебя?
Ой! Спросил так, как будто у нее рак. Рачок. Но можно сказать и так, что зародыш — это опухоль, которая все растет и растет, только опухоль эта доброкачественная, и ее удаляют путем кесарева сечения, а под конец учат говорить. Но она так не думает. К счастью. Она даже прекращает свою женскую крейзу и спокойно отвечает:
— Шестая неделя.
— И что ты будешь делать?
— Рожать.
— Однозначно?
— Да.
— Но… Как же… Я… Ты… Вот это…
— Хлин, я должна родить этого ребенка двадцать второго августа — и я это сделаю.
— Ага. Надеюсь, он не опоздает.
— Кто?
— Ребенок.
— Хлин, если хочешь знать, это не смешно!
— Нет, что ты. У нас тут все серьезно.
— Вот именно. У нас все серьезно.
— Я только одного не пойму.
— Чего ты не поймешь?