101 Рейкьявик

Хельгасон Хатльгрим

— Ага… Значит, на каких-нибудь курсах?

— Да. Правда, у них вечерняя форма обучения.

— Ага… А что они изучают?

— О-о… Ну… Нетрадиционную связь.

— Нетрадиционную связь? Это какие-нибудь новые средства связи, что ли? Неужели они и до этого дошли?

— Э-э, да…

— Лерти, а ты про это знаешь? Что сейчас появились какие-то новые средства связи?

— Да, — отвечает Эллерт.

— Надо же, до чего техника дошла, — говорит Сигурлёйг и погружает взгляд в соусницу, а потом говорит, вставая из-за стола: — Пойду принесу еще соуса.

Над столом беременное молчание. Но вот она возвращается:

— Да, и она живет с вами, говоришь?

— Да. Они вместе.

Я повторяюсь. Это случается нечасто, но оказывает должное влияние. Они отмиллиметривают носы назад, брови поднимаются, как на дрожжах, а потом Эллерт говорит — полувозмущенно-полушаловливо:

— Ты хочешь сказать, они любовницы?!

— Ну Лерти! — говорит мамаша с душой, то есть соусницей в руках, не в силах сказать больше ничего, и на этих ковровых семистах квадратных метрах Гардабайра воцаряется взрывоопасное молчание (я слежу за Бриндисиной жвачкой на краю тарелки рядом), пока она не пытается залить его соусом, сменив тон:

— Кому еще соуса?

— Нет, спасибо.

— Нет, не надо.

— Ох, нет, спасибо.

— Нет, в меня больше не влезет. Я же не бездонная дыра.

Последнее слово осталось за Палли Нильсовым. Дыра. Зубные врачи сверлят дыры. И все думают — никто не смотрит, но все думают, — о дыре в моем свитере на правом плече. Все смотрят внутрь меня. Все видят, что я внутри весь кровавый и гадкий, под кожным покровом я — не что иное, как кровяная колбаса. Причем невареная. Сырая сальная колбаса.

Колбаса колбасится внутри меня; блестящее склизкое сердцебиение. Болезнь, передающаяся с соусом. Reykjavik-Werewolf in Gar-dabaer [159] . Урод! Убирайся! Урод! Так она на меня кричала. Выставила всю мою кровеносную систему за дверь, когда сама урвала из нее одну кровинку. Наверно, потому и выгнала. Получила, что хотела. Одну клеточку из целой горы. С клеточкой в животе. Две клетки в объятиях. Вечно длящиеся объятия. Вечное слияние элементов. Которое скоро дойдет до алиментов. За этим столом я набил едой два живота. И сыт по горло. Мне вдруг захотелось вскочить со стула и закричать — как невиновному, которому подписали смертный приговор, — им в лицо, да так, чтоб хрусталь в шкафу дрогнул и холсты с лавовыми полями в золотых рамках перекосились:

159

Рейкьявикский оборотень в Гардабайре (англ).

— Я БЫЛ С ПРЕЗЕРВАТИ-И-И-ИВОМ!

Но не удается. Никто не заговаривает о кровавом сгустке в чреве Холмфрид, который, может быть (может быть!), свяжет меня неразрывными узами крови с этими пышными ножками стола в стиле рококо «в сем ужасном доме» [160] . Так что я довольствуюсь молчаливым протестом, скромным террористским трюком: сердце у меня в груди бьется, как сердце серийного убийцы, в первый раз идущего на дело, когда я похищаю у снохи семейства жвачку. Операция проходит успешно, я незаметно схватываю ее в последний момент, пока тарелки не воспарили со стола. Лучше жвачка в руках, чем яйцеклетка в животе. За эти два часа и тридцать семь минут Хофи смотрит на меня дважды.

160

Аллюзия па реплику Снайфрид Исландссоль из романа Лакснееса «Исландский колокол» (1935): «Друг мой, зачем привел ты меня в сей ужасный дом?».

У бармена в носу кольцо. Это не Кейси. По-моему, нет. У этого в носу кольцо. Как дверное кольцо. Я стучусь, прошу большой стакан пива. На столах свечи, а вокруг столько же светильников из плоти. Полупустой «К-бар» в десять-одиннадцать-двенадцать часов субботнего вечера в феврале. Это будет мой тридцать четвертый февраль. Я стою у стойки. Проверка на стойкость. Пытаюсь расплести объятия вокруг меня. Мама, «теща», Хофи… Простираю свободные руки. Кто еще хочет меня обнять? И плакать мне в штаны, расстегнуть ширинку и лить в нее слезы… Да. Мои трусы мокры от слез. И я весь такой объятый, обхватанный… Три обхвата… кажется, когда-то была такая мера толщины. Я — в середине, окруженный тремя обхватами, высокий и вялый, со стаканом, лакаю пузырьки, буль, буль. Без чувств. Она говорила, что я бесчувственный. И сигарета дрожит у меня в губах. Можно ли выразить свои чувства яснее? Это так же ясно, как если бы в руках у меня был транспарант с надписью: «Я В ПОЛНОМ АУТЕ!» Но борьба за права мужчин идет своим чередом. Я наслаждаюсь плодами… плодадададами этой борьбы, с сигаретой и стаканом. Вот так. Катитесь вы все и беременейте! Чтоб вы все стали лесбиянками, и би-би, и тах-тах, и чтоб вы все стали соусоведшами и патологоадвокатшами! Чтоб ваши животы раздулись от детей и внуков, чтоб вам всем занянчиться к чертям, и пусть весь мир жалеет вас, а вы — нас! Вперед, мужуки, мы-жуки! Зубами вгрызаться в глаза каждого встречного и поперечного, пытаясь вышибить из них слезы своими пьяными слезами. Из наших жил льется кровь, из ваших — слезы. Фонтан из ран. Я сказал: «Может, нам с тобой еще рано принимать окончательное решение?» Конечно рано… Рана… Каждая женщина — кровавая розоватая разверстая волосатая рана. А для нас напряжение мозгов чревато умственной импотенцией. Чтоб я в кои-то веки… Веки. Поднимите мне веки! «Ой, прости! Прости, я нечаянно… как тебя звать?… Кто ты?…» — «Я — Томление!»… «Том Ление… а разве Том — не мужское имя?… Для мужчины… Том Ление… да… ничего… прости!» Прости! Простите! Это меня простит. Упрощает. Слишком старомодно. И гуффи. Все это вместе взятое. Вот какая-то Гуффи. Ц. 50 000. Она улыбается. Я убылаюсь. Я убиваюсь. У стойки. Вдруг замечаю, что держу сигарету возле ширинки. Эй! Во! Как член. Член «Принца». С фильтром. Стряхиваю с сигареты пепел. С моего хрена сыпется пепел. Дэвид Боуи. «Ashes to ashes» [161] . Опять смотрю на нее. Она это видела? Сбить с него пепел — это с моей стороны такой «мув» [162] , с помощью которого можно кадриться и перед которым ни одна девушка не устоит. Правда ведь? Гуфсподи! О, пепельница! Скольких ты навеки потушила, милая? Бойня для бычков сигарет. Мужчина, имя тебе — Том Ление. Где я был? Этот Том — наголо бритый черт. Где же я был? У Хофи. И я спросил: «Может, нам с тобой еще рано принимать окончательное решение?» Это моя самая дерзкая попытка быть тактичным. Тиктачным. Все у меня не тик-так… Похоже, я тогда перестарался. Закончилось, разумеется, тем, что она обняла меня. Плакала в дыру. На свитере. Детский лосьон от слез. Холмф. Холмф. С понтом святая со стаканом воды. Беременные женщины — священные коровы. Зашибись! Всегда имеют право. Право обнять тебя. И она всегда будет иметь право на меня. Как, однако, пиво быстро вылезает из стакана. Пена. Душа. Соусница. Какое, однако, пиво шустрое. Не успел отхлебнуть, а оно уже сбежало. Да, да… Вот Тимур. Сидит в одиночестве в углу. Чем он тут все время занимается? Пузырьки в стакане считает? Нет, у него чашка. У бармена кольцо в носу. Потяну-ка за него. Не вышло. «Почему у тебя в носу кольцо? Может, лучше звоночек на груди? Тебе же, наверно, больно, тебя же посетители, наверно, за него дергают, когда хотят, чтоб их обслужили?» В динамиках все нормально. «My wonderwa-a-all» [163] . Волшебная стена? Девственная плева? «Нет, другой такой же, большой стакан пива. И спокойного пива, которое не сбегает». Роберт Де Ниро. Рино Дежа Нейро. Things to do in Denver when you're dead. Things to do in Iceland when you're alive [164] . Попробовать сдохнуть. У бармена кольцо в носу. Чтобы его было легче утянуть вниз. Да. Попробовать сдохнуть. Найти хорошее смертное ложе. Пускаюсь в путь между стульев. «Прости…» Да. Да. Да. Сегодня вечером придет Дед Мороз. Лолла на ковре. Я овладел ею на ковре. Внутри меня Новый год. Внутри меня все еще Новый год. В душе разошелся шов — и он не зарастет. Неза растет. «Неза»? Странное словечко. Если подумать. Да. У меня во всем какая-то «неза». Мама ласкает ее груди лучше, чем я. Она это умеет. У бармена кольцо в носу. Чтобы он по дороге домой не потерялся. Нет. Сегодня я ни у кого ночевать не буду. Это всегда заканчивается постелью. А также столами и стульями. Нет. Крыло на моем плече: Ёст. Но ему не хватает «Тр-». Надо же, и Маррелл тут. Но без «Map-». Мои друзья: Эл и Ёст. Кореша вы мои родные! Бейбоманы вы мои!

161

Прах ко праху; тж.: Пепел к пеплу (англ.).

162

Move — движение (англ.).

163

Из песни «Wonderwall» Райана Адамса, ставшей большим хитом 1995 г. в исполнении группы Oasis.

164

Чем заняться мертвецу в Денвере (название выпущенной в 1995 г. криминальной драмы Гарри Фледера, в ролях Энди Гарсиа, Кристофер Ллойд, Стив Бушеми). Чем заняться живому в Исландии (англ.).

— Ну как ты, дружище?

— Да, это… Мордомалевальня…

— Эй,

что с тобой?

— Да ничего, нормально все…

— Ты где был?

— Ребята! Мне хреново! Помогите мне здесь сдохнуть. Не бросайте меня!

Со мной всегда так: не важно, сколько я выпил, я никогда не теряю сознания. Всегда у меня на носу эти очки. Они на носу… Да. Сейчас я выпил столько, что того и гляди стану верующим, но все же… Все же я сам вовсю распоряжаюсь собственными похоронами. Цветов не надо. Сто восемьдесят один сантиметр грозят рухнуть на пол. Ребята оттаскивают меня в угол, на диван. «Пропустите, не видите: человек помирает!» Человек живет всего один раз, но все же иногда хорошо на время умирать. На время. Пиво забираю с собой. Чтоб выпить на том свете. Это похоронное шествие в «К-баре» в субботний вечер ближе к полуночи кажется пленительно тихим и прекрасным среди окружающих боевых кличей. Слышу: «Violently Happy» [165] . Цветов не надо. Но сам я умираю, как цветок. Роняю голову на грудь. Очки сползают. Я поправляю их тыльной стороной руки. Вот и все. Больше не помню.

165

«Буйно радостный» (англ.) — название песни Бьорк.

Я уже мертв.

Пьян мертвецки… Краткий курс ознакомления с настоящей смертью. Учения. Я на минутку отлучаюсь. Прилепляю на себя табличку: «Ушел. Вернусь в час ночи. ХБХ». Вот так. Оставляю себя на обочине, как автомобиль с работающим двигателем. Из выхлопной трубы валит дым, на приборной доске свет, печка включена. Но за рулем никого нет. Мозг думает сам по себе, как включенный мотор. Интересно, что он там такое думает. Что он замышляет без меня. Скорее всего, он проводит простые спасательные операции: отгоняет хмель и спасает извилины, чтоб они не утонули.

Если тело — прогретая машина, поставленная на скорость, на ручном тормозе, то я — душа, лечу по своим делам по городу. И над городом. Пока я свободен от тела. Пока… Пока, кровь и кожа! Пока, ногти и нос! Без штанов, без пуповины, без ремня — я ковыляю по космическому коридору во тьме над городом с маленьким блестящим кислородным баллоном за спиной, беззубая душа семенит по теплым китовым спинам уличных фонарей, я кувыркаюсь над Рейкьявиком в замедленной съемке, лежу в безвоздушном пространстве, на якоре, перед колокольней церкви Хатльгрима, радиоканалы чешут мне спину четырьмя разными барабанными ритмами, а телеканалы разрывают меня, разлагают на душеатомы, рассеивают, рассаливают над всем городом. Я — во всех местах одновременно, в малых дозах, и все же весь целиком, как секунды, которые тикают во всех уголках земного шара, а все же принадлежат одному и тому же времени. Я — во мне, и я — во всем, и все — во мне, и я — в часах Адальстейна Гильви Магнуссона, спящего на Западной улице, на ночном столике рядом с университетским справочником. Я — муха между двойными рамами в окне спальни на улице Бергторугата, лежу там на спине, беспомощно перебираю лапками, смотрю, как мама и Лолла болтают под одеялом. И я — ржавчина в водосточной трубе на Лёйгавег, 18, и я взбираюсь по подбородку одинокой женщины в Аурбайре, дремлющей на диване под изображением птичьего хвоста, и я лазаю в бороде своего отца и хватаюсь за волосок, когда он мотает головой, услышав новости но радио в такси на Хетлисхейди, а в крови у него полбара отеля «Ковчег». И я возле Островов Западных Людей, и я — вместе со скомканной бумажкой с канадским номером телефона в правом кармане брюк румынской девушки, которые лежат на полу в Брейдхольте, заношенные и грязные. И я — в кране в темной кухне в Кеплавике, в доме музыканта Рунара Юлиуссона, и я — под сиденьями неосвещенного самолета, который стоит на летном поле в Лейфсстадире, темный и холодный. И я — между краской и стеной, и я — между файлом и экраном, и я — между сросшихся зубов. Я — во мне, и в мене и неме… Я: ja, ja! Я везде и нигде, в одном и во всем, территориальные воды моей души простираются на двести миль от пальцев рук и ног, и простерлись бы дальше… если б я оставался мертвым чуть подольше.

Но все время быть мертвым нельзя.

Я снова собираюсь весь вместе и — в тело, которое я оставил, как машину с включенным двигателем; когда я возвращаюсь к ней, я немного волнуюсь, не заглох ли мотор, а главным образом — не угнали ли ее (ключи остались в замке). Нет. Машина еще тут. Но ее переставили. Тело подвинули на диване. Как хорошо опять вернуться в тепло, ощутить жар в кончиках пальцев! Но меня заткнули дальше в угол, и вот я лежу там, по-человечески согбенный (как будто тело можно скомкать так, чтоб кожа не подалась) с лицом, размазанным по стенке (захватывающее зрелище, я полагаю), на моей левой щеке ясно отпечатались чьи-то зубы. Я очнулся с болью в левой щеке и весь как-то шиворот-навыворот: этикетка сзади на вороте — наружу: «Made in Iceland, 100 % Cool, Wash Separately in Warm Water, Dry Tumble Low, No Dry Cleaning, No Ironing» [166] . Приходится повозиться, чтоб настроить душу на работающий канал мозга: на всех волнах шумы, на экране снежинки, затем картинка.

166

Сделано в Исландии, 100 % круто, стирать отдельно в теплой воде, сушить на пониженной передаче, не подвергать химчистке, не гладить (англ.).

Скорее всего, я на том свете. Скорее всего, я и впрямь умер. Скорее всего, я… ну, не в раю, очевидно, в другом месте. Зрительный шум. Поет Курт Кобейн, и сам дьявол выдает рифф на двугрифовой электрогитаре, на всех столах пляшут бешеные черти, качаются на люстрах, с люстр падают сосульки, и на столах горят сосульки, а не свечки, и воск становится алым, когда свеча окровавит стол, и из всех пепельниц снегопад, и пивной ливень, и на пол сыплются стаканы, и веяние юбок перед глазами, и передо мной чертовски накрашенная девчачья рожа (ц. 16 000 в потусторонних кронах), полумертвая в ало-желтом сиянии, и бритый налысо привратник, голый по пояс, с нарисованной на спине змеей, вилами выгоняет какого-то хвостатика на холод, и летят искры из сигарет, и всюду дым… я в аду. I'm in hell and it «Smells Like Teen Spirit» [167] . У них это до сих пор хит номер один, или они по части хит-парадов отстают, и… или, может, у них выбор небогатый: эти бесконечные Элвис, Хендрикс и Леннон им уже надоели, и Марвин Гей, и Карен Карпентер (ц. 25 000). Но я не вижу музыкантов, не вижу Курта, хотя смотрю во все глаза: мне интересно, есть ли еще у него во лбу дырка от пули. Курт Кобейн — такой же, как при жизни, и остальные музыканты — еще лучше, если они вообще есть, наверно, на гитаре сам Джими, на басу — Сид Вишес, а Ринго на бар… нет, он еще не здесь… и я начинаю разглядывать народ, кто уже здесь: наверно, Лоллин папа, наверно, Багси Мэлоун, друг Рози и Гюлли, который три года назад помер от СПИДа, — но я вижу… вижу всего лишь… Трёста, и мне становится (грешно сказать!) легче оттого, что он тоже умер, и я здесь не один. В смерти меня всегда напрягает вот что: если загробная жизнь есть, и если тебе удастся пройти в рай без очереди, и тебе выдадут крылья у дверей и отпустят тусоваться с ангелами… или, наоборот, если привратник тебя не знает и не пропустит без очереди, и тебе надоест стоять, и ты кончишь в какой-нибудь пивнушке в аду — как вот эта, и… (да, надеюсь, туда-то тебя впустят) и ты войдешь в бар, стуча копытами, стараясь не задеть рогами соседа и не наступить на чей-нибудь хвост… Так вот, в смерти меня больше всего напрягает (кроме вопроса, правда ли на том свете все голые, правда ли, что туда отправляются нагишом), что ты там никого не знаешь, будешь один, совсем один, мертвый и глупый, и неизвестно, на каком языке там говорят, одна сплошная неуверенность во всем, как на самом первом уроке плавания… Но как бы то ни было, я вижу Трёста, и… ой, и Марри с ним, и мне становится радостно и легко, я становлюсь таким же, как много лет назад, снова маленьким мальчиком, и говорю: «Ну ни фига себе!» Трёст замечает меня, наклоняется через стол и говорит: «э-эй», и кривит рог, и строит такую рожу, как будто ему к заднице подключили электрогитару, и у всех здесь лица такие же. Они все жестоко страдают и напрягаются, и вокруг светло, но в то же время как-то темно, но вот я наконец отыскиваю очки — подо мной, между спинкой и сиденьем, — и надеваю их. Тут и песня кончилась.

167

Я в аду, и здесь «Пахнет "подростковым духом"» (англ.) обыгрываете я название песни К. Кобейна